|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив | |
Андрей АнпиловГРОЗОВАЯ ЗВЕЗДА(на полях книги Е. Шварц «Крылатый циклоп»)
Мне всё казалось последние месяцы — вот открою почту и найду новое письмо от Лены. И уж одно письмо — письмо — точно знал, что дождусь. Про старину Габриэля. Лена не делилась ходом работы, не показывала черновиков. (Статью о Тютчеве, пока не опубликованную, мне выпало чуть править, она попросила. Перевод «Дона Карлоса» показывала. Да всё новое показывала, собственно. Кроме жизнеописания итальянца. Глава была напечатана в «Звезде», но в сети не выложена, и я в свое время не мог читать.) И дождался. Ведь, как ни странно, так получилось, что «меня тут стояло» при самом-самом начале. Нет у меня ни одного ответа ни по одному пункту. Есть лишь интуитивные догадки разной степени неточности и вопросы. Зачем Лена взялась за это дело? Как за реальную долгую работу, взявшую море времени, как оказалось — последнего земного ее времени? Ведь могла, как бывало, написать небольшой проницательный текст, реферативно. М.б., отчасти и на спор. На заочный спор, на кураж. Вот вы все пишете о поэтах, и успешно. Быков о Пастернаке, Лосев о Бродском, Шубинский о Гумилеве, Хармсе, Ломоносове и т.д. Лена говорила, что «Взрывы и гомункулы» написаны на спор за несколько дней, нечто вроде детектива. Так что гипотеза имеет право на существование. Д’Аннунцио написал жизнеописание Риенцо, бунтаря 14-го века. Писал о Данте. При всем своем лютом эгоцентризме. Она сделала для другого поэта то, что, быть может, однажды для нее сделает новый эксцентрический гениальный поэт. В дальнем или недальнем будущем. После того, как через несколько десятилетий будет открыт ее архив. Может быть, и нет, конечно. Темна вода во облацех. Последние годы в литературный ход широко пошел барон Унгерн, инфернальный повелитель монгольской степи. А Д’Аннунцио, повелитель Города Жизни, оставался в забросе на русском. Хотя его-то история правления — не в пример барону — была карнавальна и празднична. Просто некий Лисс и Зурбаган, материализованные фантазии Александра Грина. (Странная и необъяснимая параллель. В своей первой статье 98 года о поэзии Шварц «Светло-яростная точка» я выразился буквально (перо вильнуло) - «...можно сказать, что поэзия Шварц — ГОРОД для ЖИЗНИ, страдания, радости и молитвы...») А ведь так было не всегда. Он был кумир русской довоенной (до Первой мировой) богемы. И вот его (не вдруг) не стало в современности, только Лимонов подражает по мере творческих и нетворческих способностей. Магнетически привлекательного в поэте и, в первую очередь, в персонаже Д’Аннунцио было для нее очень много, поэтому и мифологический ракурс духовного и биографического текста считывался ею легко и естественно. Как последовательный ряд инициаций: смертельно рискованное карабканье мальчика к гнезду ласточки за яйцом (яйцо — зародыш крылатости), узнавание некоего личного тотема в скульптурной химере (и эроса, и музы), исступление в образе св. Себастьяна (причем, так как вместо стрел Габриэль был ранен поцелуями, то миф близок и к Орфею, растерзанному вакханками), тяга к св. Франциску и францисканству, легкая авиация (Икар), которую Шварц заочно обожала, временная слепота и сочинение лучшей своей книги в полной тьме, Город Жизни — Фиумская авантюра, оазис реальности, управляемый поэтическим воображением, и, наконец, тихая эпопея Дедала, строящего свой последний мавзолей-лабиринт и самого себя, как Минотавра в нем. И само имя «Габриэль Д’Аннунцио» = «Гавриил Вестник», Благовествующий. Автор, следуя объективным фактам, всегда находит искупающие черты, поступки в своем герое. Во всяком случае, всю первую половину книги. Что бы ни происходило с героем сомнительного — а только такое с ним и происходило — каждый биграфический фрагмент оканчивался чем-то великодушным. Благоговением перед матерью, неистовой любовью к животным, безумной щедростью — «дается только дающему», благородством в дуэлях и мгновенным душевным откликом на дружеское движение противника, неподдельным бесстрашием, героизмом. И любовное движение в тот миг, когда оно еще не превращается в распутство. И — как он вечно был несменяемой заботливой сиделкой при каждой заболевшей возлюбленной, чаще всего уже бывшей. И сердечная дружба с французким католическим священником. И то, что, летая на аэроплане, рискуя, бомбардировал врага чаще всего стихами, листками с призывами. И вообще Лена была инстинктивно пристрастна к любой беззаконности, партизанщине, подростковому стилю поведения... И т.д. и т.п. Меня-то, собственно, интересует во всем этом сюжете сама Елена Шварц. Но теперь, после ее книги, от итальянца не отвязаться. Она не рисовала автопортрет, этого не было. Иногда только подчеркивала порезче самые близкие себе (или представлению о настоящем поэте и герое) черты, вот те, какие приведены в предыдущих двух абзацах. Зачем-то — не понимаю пока зачем — нужно было пройти вслед за ней его путь, принять в сознание этот опыт. И он, честно говоря, приводил меня по мере чтения — то в смущение, то в бешенство, то, нечасто, в мрачное восхищение. Если не было смешно, а оно бывало. Всё подробно в книге написано. Ницшеанство, сверхчеловечность, параноидальность, аморализм, декадентство, разврат (по мере старения всё более механический). И точно к месту помянутая параллель с К. Леонтьевым и неупомянутая со всеми нашими декадентами от Блока до Бальмонта («Хочу быть смелым... хочу одежды с тебя сорвать...») с их, подражательным, что ли, переименованием возлюбленных. И безальтернативный выбор «Тварь я дрожащая или право имею» в пользу права. (Шварц, отчасти восхищаясь Наполеоном, так писала о нем в стихах:
Это портрет Габриэля в старости. Только вместо быка, козленка и поросенка — бабы. Ну, и не о дробовике речь.) Вполне вероятно, что разгадка восемнадцатилетнего его политического бездействия до самой смерти в том, что предназначение было исполнено — развязывание стихий фашизма. Его символов, знаков, настроений, театральности, воодушевляющих речей. Вообще, весь стиль фашизма был готов — руками, словами, деяниями Д’Аннунцио. Он себя называл «декоратором». Декорации были готовы, пьеса была написана. И нашлись актеры, чтобы ее поставить. Нельзя сказать, что ему нравилось любоваться исполнением. Кстати, о декорациях. Стиль его бытования в последнем лабиринте — это же обиталище Воланда из русского романа. Вечно закрытые шторами окна, негаснущий камин, тяжкая роскошь, музыка, разнополая праздная компания. И есть пара личных ассоциаций к некоторым сценам книги. Был у меня приятель, неутомимый сатир, декоратор. Пришел в церковь окрестить своего ребенка от очередной любовницы. Так батюшка, ничего о нем не зная, сказал матери, что, пока тот не выйдет из храма, к таинству не приступит. Это почти точная инсценировка из жизни команданте. Пьеса написана... У Шварц есть стихи про то, что грубыми средствами не достичь блаженства. Д’Аннунцио убеждал себя и всех, что это ему удалось.
Гедонизм и самообожание поэта были некоторым подобием святости, её зеркалом. «Эта голова» — это его, Габриэля, временно ослепшая голова. «Смерть есть победа», сдается мне, полемично к «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?» из книги пророка Осии. Гениальным он был несомненно. Как — кто?.. Книга Лены «Вино седьмого года» заканчивается тремя стихотворениями, в которых так или иначе участвует ее герой. (Об этом, кажется, никто не знает. И я не знал, она мне не говорила. И знала ли она сама?) Она только начала тогда труд.
Вот следующее целиком:
Я полагаю, что стихи метафорически говорят о том, кого в Габриэле интуитивно проницала Шварц, какую космическую, воздушную, хтоническую фигуру. Стихи — ключи к книге, книга — ключи к стихам. И с третьим стихотворением дело не так очевидно, но догадаться возможно. «Сельвы позднего лета». Selva — лес с запутанными тропинками, пишет в примечании Лена, в этом жанре работали Анджело Полициано и Лоренцо Великолепный. Никогда до и после Шварц не работала в экзотических итальянских средневековых или ренессансных поэтических жанрах. В них работал Д’Аннунцио. И есть несколько строк, образов в тексте, непрямо, но узнаваемо отсылающих к объекту внимания.
Облик двоится, как и в книге. Ангел-демон.
Созвездье Большой Медведицы было на флаге республики Фиуме.
Городом Жизни именовал Габриэль — Фиуме. И — опять же странная геральдика, крылья. ............................................................................................................................................. И вновь удивительная (последняя ли?) необъяснимая перекличка, оклик вслепую. Когда Лена была в больнице на операции, ко мне пришли стихи, посвященные ей. Вспомнился мальчишка Маттиас Руст. А к этому времени самолетик два с половиной года уже летел в небе ее последней книги.
|