|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив | |
Виктор БейлисДальше – тишинаРазмышления о книге Олега Юрьева «Стихи и другие стихотворения» М.: Новое издательство, 2011. – 94 с. – (Новая серия) Я знаю, что стихи рождаются «из пламя и света», мне известно, что на лист бумаги, бывает, ложатся «просто продиктованные строчки», я слышал, что вначале случается гул, а поэт не может полностью состояться, если у него в стихах «нет звука». Все это мне знакомо и более или менее понятно, и все же я всякий раз чувствую паралич всех своих осведомленностей, когда сталкиваюсь с поэзией Олега Юрьева – с очередным его стихотворением, с новым сборником, или перечитывая уже знакомые мне произведения. Не приходится сомневаться, что здесь живет звук, но я уверен, что у этого звука есть совершенно особые акустические характеристики, которые умеют неслыханно раскачивать внутренние обертоны читателя. В чем тут дело, я догадался лишь недавно, читая интервью Олега Юрьева журналу «Воздух» .
А может быть, дело и не в этом. В конце концов, до этого можно было бы и самому додуматься: многие поэты говорят о сходных акустических ощущениях. Но, обдумывая эти слова, я вдруг осознал, что происходит со мною, когда я читаю уже готовую обработку первоначального гула, произведенную в стихах Олега Юрьева. Автор не перекрывает своими усилиями этот гул – он великодушно и щедро предлагает его (этот гул) слушателю вместе с воцаряющейся после него потрясенной тишиной. Богатейшая семантика, возникшая по ходу фиксации транслируемого влажно-расплывчатого звука, не заглушает и не истребляет первоначального ритмического гула, который с самого начала своей различимости не является ни шумом ни хаосом.
И так до финальных пронзительно-ясных строф, представляющих собою почти фольклорно-чеканную песню ивы:
Кстати, название стихотворения «Баллада» вызывает ассоциации скорее не с литературным жанром, а с музыкальным. Не с Шиллером, но с Брамсом. Фермата над финальной паузой, закрепляющая ошеломленную рукотворную тишину, возвращает меня (слушателя) к первородному гулу, который был мне дан, как если бы и я был поэт, но не напрямую, а через посредство поэта. При этом нас не втягивают в медиумический сеанс, не предлагают никакого артистического шарлатанства. Поэт сообщает, что «приближается звук» не после того, как уже произвел – в любом случае искаженную – фонограмму, а в тот же миг, и он ни слова не говорит о том, что «покорна щемящему звуку, молодеет душа» - о своей душе он чаще всего в стихах целомудренно умалчивает; но он позволяет соучастие в усвоении нахлынувшего звучания, и – признаемся благодарно – душа от этого молодеет, как в мгновения неизъяснимого захлебывающегося счастья – и катарсиса (то есть в том числе и трагического разрешения).
Это не параллели, во всяком случае, не в эвклидовой системе. Для поэтики Юрьева релевантен наклон, угол, склон, вероятно даже небосклон. Вся энергия, любое движение, всякий жест – наклонны. Я впервые ощутил это, еще не вполне сознавая, в ранней прозе Юрьева, когда взъерошился от пронзившей меня фразы, исполненной несказанной силы:
Наклон – это начало действия, а может быть, и самой жизни (и не любовь ли на самом деле склонность – как в энергетически-фигуральном, так и в энергетически-эротическом смысле?). Это разъяснилось для меня не сразу, не в тот момент, когда приведенная выше фраза стала для меня одной из любимейших в русской литературе. В то время ее волшебство крылось в некоторой загадочности. Вчитываясь в последний сборник стихов Юрьева, я отловил, как мне кажется, некий инвариант «наклонности», существенный для миро-воззрения и миро-творения поэта. Взгляните, вот выписки из стихов всего за четыре года:
И по большей части о наклоне кричат в своем гимне ласточки на выдохе:
(А и сам клен клееный – не от корня ли клон?)
Приведу целиком одно стихотворение:
Как будто реальный пейзаж – зарисовка набережной, вполне реальные детали, фигуры, группы. Но что-то смущает в этой зарисовке, какое-то странное смещение. Все действующие лица действуют лишь отчасти – то ли лениво, то ли небрежно, - не в полную силу, едва заметно, с низшей степенью качества и в полной готовности перейти в пассив. Цыгане здесь не клюют, а по-клевывают, цыганки не плюют, а по-плевывают, даже утки не плавают, а по-плавывают. Участие собак сводится к их независящему от них качеству быть курчавыми, как борозда. И – высшая степень пассивности: «Младенцы, щекотаны и щекаты». То ли краткое прилагательное: «щекотаны», то ли краткое причастие: «щекаты». Скорее оба определения - функционально причастия (в пассивном залоге). Олег Юрьев нередко использует части слова, слегка изменяя их, как пуант для смещения смысла. Зачастую чередование звуков «е» и «ё» поворачивает не только строку, но и все стихотворение в целом. Мы рассмотрели, как используется приставка «по» для обозначения неполной степени действия. Хотелось бы еще поговорить о приставке «под», которая, присоединяясь к глаголам, создает нюанс фальшивого действия, имитации того, что заложено в значении корня слова.
Очевидная фальшь и ханжество подплакнувших господ-товарищей вызывает омерзение и вражду такого рода, что далее следует брошенный в лицо подплакальщикам стих, «облитый горечью и злостью»; фактически мы читаем вариант стихотворения «На смерть поэта». Потому что тем, кто имитирует слезы или, напротив, демонстрирует мнимую сдержанность скорби, нельзя даже презрительно посоветовать не плакать, а можно лишь по-шутовски передернуть: «не плакайте!»:
Так приставка «под» может создать сильнейшее семантическое сгущение и эмоциональный накал в изображении ненавистных господ-товарищей, жадною толпой подкапывающих на клавиши сыченую воду. И, если речь идет о смерти поэта и его посмертной судьбе, то такому врагу поэта, конечно, ни сухоты, ни слякоти отдавать нельзя. Это редкий образец неприятия, вражды и раздраженности в стихах Юрьева, но всякий случай такого взрыва негодования всегда связан с негодными притязаниями на переустройство мира или с фальсификацией искусства и гонениями на него. И Олегу Юрьеву не приходится искать союзников – русская поэзия предоставляет ему и свою историю и свою мифологию. По какой-то причине этот мотив принимает у Юрьева форму мифологемы расправы с наглыми женихами (= незаконными претендантами на заветное). И смотрите, с каким азартом расправляются с незванными гостями русские писатели во Франкфурте 1840-х годов:
Эта же мифологема женихов возникает и внутри другой чисто юрьевской мифологемы «войны птиц и деревьев», или более общо: неких таинственных схваток в природе:
Это стихотворение называется: «An die Freier», то есть: «Женихам» и кончается грубоватым: «А вы пока быкуйте фраера», почти принуждая к ассоциации с песней: «я был батальонный разведчик, а он – писаришка штабной» (то есть опять, как и в «Одиссее», с мотивом наглого жениховства). Но таких стихов, повторяю, немного – стихи Юрьева скорее во славу, чем на расправу. Здесь царит Полигимния. «Каждое стихотворение, - говорит Юрьев (интервью «Воздух» (1, 2010) - неопределимая изнутри птица, а ты внутри. Таким образом ты и сам — неопределимая изнутри птица». Впрочем, очень часто поэт точно знает, что за птица встрепенулась, и ему нравится называть ее Полигимнией. В самом центре сборника «Стихи и другие стихотворения» находим это самое произведение, имеющее имя «Стихи» и группирующее вокруг себя «другие стихотворения». Это не «искусство поэзии» («круто налившийся свист»), это не „de la musique avant toute chose”, это именно «стихи», это их сгущение, приуготовление к полету и сам полет в свищущей ясной мгле.
А где источник , из которого питается птица-пиит, что дает силы для возвращения в белый пожар? Для пиитов приготовлено место, сообщающее им искусство говорения стихами. Известно, что некогда Пегас, крылатый конь поэзии, ударом копыта извлек из-под земли ключ, награждающий (или наказывающий) испившего из него умением слагать стихотворные строки. Ключ назван был Иппокреной; влага его считалась у стихотворцев светлой и благодатной. «И светлой Иппокреной, - декламирует юный Пушкин, - Сыздетства напоенный, Под кровом вешних роз, Поэтом я возрос». У Юрьева никакой светлой струи, никаких розовых лепестков. Музы делятся с изнемогающей птицей гнойной рыжей влагой:
Но, напившись ржавой воды, надышавшись паскудным ветерком, птица (Полигимния или просто ласточка) слагает для нас такие оды, что и рай становится темен настолько, чтобы мы не умирали (но и не забывали о смерти), она поет такие «песеньки», что мы заходимся от счастливого узнавания, как растет вино и почему «не всегда и не везде та звезда не та звезда и вода не в той воде». Почему я не пишу рецензию на эту книгу, почему естественной формой размышления о ней являетсь... свободное размышление? Рецензия для того, чтобы быть адекватной текстам, должна, в сущности, быть дайджестом, то есть содержать в себе такую подборку цитат, наличие которых могло бы способствовать читательскому пониманию и вынесению собственного суждения. Я признаюсь в полном своем бессилии создать подобный дайджест из сборника Юрьева. Порой меня даже сердит отсутствие проходных стихотворений, которые могли бы помочь перевести дух и оценить всплески и вершины. Каждое стихотворение требует безусловного и безраздельного сосредоточенного внимания. Почти физически больно выдернуть из какого-либо стихотворения цитату – хочется привести весь текст целиком. И так со всеми составляющими сборника; какой уж тут дайджест! «Я пишу стихи, чтобы узнать, о чем они», - говорит Юрьев («Воздух», 1, 2010). И мы слышим стихи, сохраняющие, как мы уже предположили выше, память о том гуле, из которого они возникли. И это значит, что автор предоставляет нам возможность судить о том, насколько точно угадана им семантика, заключавшаяся в посланном ему звукоритмическом потоке. Смысл и содержание стихотворения мы узнаем вместе с поэтом. И ответственность наша в прочтении стихов равновелика тому доверию, которое оказывает нам поэт, предполагая, что кто-нибудь из читателей лучше него самого поймет, чему посвящена сотворенная тишина.
|