ОЛЕГ ДАРК

О книге Ольги Мартыновой „О ВВЕДЕНСКОМ / О ЧВИРИКЕ И ЧВИРКЕ: Исследования в стихах“

Книга чрезвычайно своеобразна. О дерзновенности и замысла, и воплощения его в книге Мартыновой Виктор Бейлис, автор двух предисловий, к каждому из вошедших в книгу произведений, сказал достаточно и хорошо, поэтому постараемся не повторяться. (Книга интересна и предисловиями, составившими вместе со стихами новое единство, редкая удача.) Прежде всего: эта самая дерзновенность сопровождает и автора, и его читателя на каждом этапе письма или чтения. Не понятно, чему следует больше удивляться: тому, на что замахивается автор (спор с Введенским, героем произведения, - детская игрушка в сравнении со спором с Творцом и опытом новой критики Творения - именно так!), или мастерству владения стихом и речью, легкостью, с которой автор переключает регистры (и речи, и стихов), обращаясь одинаково свободно и со стилистикой обериутов, и со стилем Песни Песней, а внутри расплывшегося верлибра вдруг включая рифмы, которые мгновенно начинают все собирать, будто тянут за веревку.

В книге два произведения, оба не просты, однако первое – «О Введенском» - попонятнее будет, второе же – О Чвирике и Чвирке» - остается загадочным (или не вполне разъясненным) и при самом внимательном чтении. Показательно, что подзаголовок книги (или определение жанра) «исследования в стихах» относится к обоим произведениям. Но только объект (на самом деле мнимый, почти иллюзорный, потому что речь там в основном не о Введенском, Введенский здесь влиятельный помощник, как в сказке по Проппу или как Вергилий у Данте, – путеводитель) в первом из произведений… как бы это назвать? общеизвестен что ли, ибо оба они реальны в реальности стихов – а второй, эти самые странные существа, не птицы, не люди, не вполне ангелы и уж, конечно, не боги, принадлежит только миру этих стихов и ни в каком другом не замечен. Впрочем, исследованию здесь подвергается масса самых разных и часто гигантских вещей: великие писатели, их книги, зима, Флоренция, война, любовь, шумеры, происхождение искусства и культуры… Перечень можно продолжать. Но главное – Бог и его творческие способности.

То есть перед нами стремление к энциклопедизму. И если мы возьмемся приводить да пересказывать все эти цитаты, отсылки, имена и сюжеты, то возникнет ощущение, что перед читателем очередное постмодернистское творение. А это не так. Ибо никакого отчуждения этих цитат и реминисценций не происходит, все они пропущены через беспокоящуюся тревожную душу поэта, крайне непосредственно, почти первозданно все перечисленное воспринимающего, а главное понятие этого мира, мира стихов Ольги Мартыновой, - боль, и значит, все эти диалоги и встречи веков, имен и категорий не постмодернистские, а уходят в значительно более дальнюю традицию философской и рефлектирующей литературы. Тут, скорее, возникает образ Просвещения, но такого, какое может представиться современному человеку, уже после нескольких веков скепсиса, разочарований, сомнений в разуме и подобного.

Итак, перед нами два исследования – именно в том смысле (возвращаемся к прежнему образу), в каком «Божественная комедия» была, возможно, исследованием для ее автора: автор - исследователь-путешественник. И в первой книге – проводник Введенский. Он и главный собеседник. Цитаты из него, часто легко узнаваемые, иногда спрятанные, затерянные, - путеводные нити в этой странной и грациозной поэме-оратории (термин из предисловия). Но, отталкиваясь (лучше – исходя) от Введенского, следуя за ним в его интересах, темах, образах и предвзятостях (споры с Введенским), автор, как особо настроенный искатель (миноискатель?), ищет все новых и новых собеседников: Толстого, Гете, книгу вообще (прекрасно здесь о мучительности, почти разрушительности, болезненности чтения; боль, которую приносит книга, как свидетельство о ее величии), наконец, Бога, Творца, воспринятого именно в этом ряду как великого и, возможно, заблуждающегося Художника. Эта «критика творения» заслуживает особого внимания: тут и ирония, и самоирония; лирический герой/героиня, очень по-женски (и чуть по-детски) критикующая Творение, немного смешна, можно сказать – расчетливо смешна, ибо сама сознательно подставляется.

То, что книга, несмотря на название, не ограничена ни эпохой - Введенского, ни им самим, указывает эпиграф, к книге о великом обериуте почти парадоксальный: из Л. Аронзона. Аронзон, уже почти как персонаж, появляется во втором произведении - «О Чвирике и Чвирке». Автор предисловия высказывает предположение и оно кажется обоснованным, что роль Аронзона для книги Мартыновой объясняется восприятием Аронзона как некоего занесенного к нам пришельца, почти ангелоподобного. Действительно, такое восприятие Аронзона в питерских кругах было.

И тут мы обращаемся ко второму произведению… циклу? поэме? Автор называет это «стихами из романа». Роман - «о попугаях». Кажется, издан не был, но существует на немецком языке. Нам предложены русские стихи из немецкого романа. Действительно не вполне тривиальный ход. Автор их, то есть тот (та), кто их в романе пишет – реальный автор в реальности романа – некая исследовательница творчества Введенского (как мы узнаем из предисловия) – вот она, связь двух произведений на внешнем, сюжетном, почти персонажном уровне. На внутреннем же, и более важном, связь в том, что речь идет о том же: о Боге, Творении, Смерти и, главное, распознавании Смерти Через Жизнь. Возникает образ подзорной трубы особого рода, через которую некто (и кто бы это мог быть?) смотрит на жизнь, и сквозь нее прозревает то, что является ее истоками.

Этот вопрос, кто смотрит, как и другой, кто «на самом деле» автор стихов не праздные. Дело в том, что всезнающими и вездесущими в пространстве «цикла» оказываются его же главные герои – они же, возможно, и авторы стихов, или, иначе и лучше, песен. Чвирик и Чвирка – существа странные, неземные, явившиеся в этот мир. То есть стихи в том числе и о Пришествии, как ни страшно (или кощунственно) это ни прозвучит. Мотивы, по которым полуптичьи герои явились сюда, не прояснены. И это неважно. Ими владеет какой-то долг, заставивший их оказаться здесь. (Возможно, долг перед Творением, ибо эти полуптицы, полуангелы – творцы, как выясняется. И значит поэт на смену вызывающего ее неудовольствие Творца из первого произведения предлагает другого, точнее – других, более привлекательных.) Где они мучаются, тоскуют, пытаются выбраться отсюда, говорят друг другу: не нужно к этому миру привыкать…

А из этого следует, что привыкание-то, любовь к этому миру у страдающих в нем неземных, залетных персонажей возникает (и даже неминуема)… (Возможно, это воплощающиеся души, которые мир каждый раз и творят.) И они повторяют здесь все то, что приходиться делать людям обычно. Например, Чвирик отправляется на войну, а Чвирка ждет его. На себе испытывая, как это бывает. И наблюдают, постигают все то, что видят и если не знают, то стремятся узнать люди. Например, зима удивительно дается не то что глазами, а как бы всем телом Чвирки. Вот, в частности, их значение как путеводителей, проводников: знакомый нам мир увиден другими, нездешними глазами. Или, например, пытаются понять, что это значит, что слова имеют смысл. (Потому что сами-то они привыкли к тому миру, где смыслы сами по себе существуют, не нуждаясь в словах, а тем более слова «там», если существуют, не нуждаются в смыслах. Слова как музыка.)

И тогда перед нами возникает чудовищная картина страдания слова, нагруженного смыслами, и мечтанья и попытки слова освободиться. Это почти адово существование слова (образ сковородки здесь возникает и очень уместен). И вот новый вариант сотерологии: тот «иной» полуптичий, полуангельский язык, который возникает время от времени в стихах цикла (и, вероятно, являющийся воспоминанием об исконном, подлинном языке Чвирика и Чвирки – или отсылкой к нему) есть попытка спасения речи. Новые спасители приходят не к людям, а к их речи (или не к «их»). Естественный взгляд поэта. Книга очень печальная тем не менее, потому что земная жизнь, задуманная Чвириком (и «она ему, пожалуй, удалась» – можно оценить грустную и одновременно смиренную иронию этого «пожалуй»), оказывается для него самого и его подруги очень тягостной, и они ее покидают. Ее и ее речь. Читателю тоже грустно, ему жаль. (Возможно, себя.)