Елена Гродская

Снаружи и внутри

О стихах Олега Юрьева

В стихи Олега Юрьева падаешь как в – хочется сказать – бездну, но рискуешь быть неверно понятой. Сколько этих «бездн» было в Серебряном веке… Бездну Олега Юрьева я бы обозначила как грамматическую, как бездну языка. Вот и читая подборку Юрьева в журнале «Воздух», почти физически чувствуешь разгул языковой стихии.

Мои слова, как кажется, вступают в полемику с мнением Михаила Айзенберга, автора замечательного предисловия к книге Юрьева 2004 года «Избранные стихи и хоры»: «…поэзия Юрьева явно дорожит своей немотой… У Юрьева… стиховое развитие проходит… к той точке, где… целое (курсив автора) яснее всего проявлено как немое». Поясню. Темнота языка Юрьева мне представляется не обращением к немоте. Юрьев как настоящий поэт отталкивается от тютчевского завещания «Silentium» (тут Айзенберг, безусловно, прав), но вот куда он оттуда приходит?

В стихах Юрьева, на мой взгляд, происходит борьба за слово явленное. Его первообраз-мысль страстно хочет стать словом. И стихи фиксируют сам процесс, когда дословесная поэтическая материя воплощается в язык.

Юрьев, конечно, метафизик. Его стихи возводят свою личную мифологию. Тут я вторю самому автору, сказавшему в интервью об изменении своей мифологии: от «представления о мире как машине и представления мира как машины» в «советской ночи» в 80-х и отчасти 90-х к «войне деревьев и птиц», «т.е., среди прочего, возвращению тварному миру свободы и деятельности» в нулевых. Такую эволюцию поэт связывает с приходом в поэзию и жизнь Бога.

В подборке, в самом деле, есть деревья (дуб, сосны) и птицы (сокол, ястреб). Действует и Бог («И мы не умираем» – «Гимн»). Но дело не только в личной мифологии, а еще и в попытке высказать то, что видится только внутренним зрением.

Например, образ «обледенелой пилы» в стихотворении, посвященном Елене Шварц: «Когда на западе блестела / Обледенелая пила / И птица в падении пела». Это трагические стихи «в полный рост» – пронзительна их музыка, ритмические перебои – как прерывистое биение сердца. Стихи обращены к умирающему поэту. Образ пилы на западе рождает самую прямую ассоциацию с заходом солнца, с закатом жизни. «Теплота без тела», о которой сказано в прошедшем времени («Мы были теплотой без тела» – явная отсылка к пастернаковскому «Мы были музыкой во льду»), проецирует взгляд, обращенный в прошлое, на взгляд, устремленный в будущее: теплотой без тела только будет умирающий поэт. Птица падает, пила обледенела – нагнетается смысл холода, заката, падения – а потом наступает катарсис: «Теперь мы дождик на весу…»

Дождь – из любимых образов Юрьева (например, в стихотворении «Дождик во Флоренции: снаружи и внутри»). Вот, кажется, ключевые слова для поэзии Юрьева: снаружи и внутри. Движение его стихов – к центру. «Так прижмись к середине, прижмись к середине» (из раннего стихотворения Михаила Айзенберга, которому тоже, кстати, есть посвящение в подборке).

Не случайно в рецензии уже второй раз появляется имя этого поэта-критика. Мне представляется, что при очевидной принадлежности Юрьева к ленинградской школе (родственности Елене Шварц, Александру Миронову, Виктору Кривулину) у поэта есть собрат в школе московской – это как раз Михаил Айзенберг. Объединяют их, конечно, «сцепления», «ворованный воздух» стихов Мандельштама. Не случайна проницательность статьи Айзенберга о Юрьеве – так пишешь о другом, когда он схож с тобой. Дело не во внешнем сходстве, а во внутреннем: и стихи Айзенберга (особенно ранние), и стихи Юрьева – это некий личный шифр, условные нотные значки, по которым внимательный читатель восстановит мелодию.

И того и другого поэта читать трудно. «Строчка выветренная, слепая» не становится ясной, но превращается в понятную не обязательно для «знатока поэзии», а лишь для того, кто примет «твердые правила» автора и согласится упасть в его бездну.

Сайт Полит.ру