![]() |
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив | ![]() |
Манук Жажоян НЕ ТАК, КАК У ЛЮДЕЙ О Наталье Горбаневской невозможно говорить только как о поэте, потому что она относится к тому редчайшему типу поэтов, для которых стихотворное мастерство отнюдь не означает взятия на себя каких-либо «профессиональных обязанностей», не выходящих за пределы листа бумаги, книги стихов или зала, где она их читает. Как-то в беседе с ее старшим сыном Ярославом на их бывшей парижской квартире на улице Гей-Люссака я поведал ему рассказ Льва Гумилева (кажется, не легендарный): «Сижу с мамой. Хочется выпить, а денег нет. Приходится говорить о поэзии». Ярослав выслушал и сказал: «Ну, мне по сравнению с ним повезло... Моя мать, слава Богу, не только поэт». (У Ярослава с поэзией, т.е. с тем, что в столбик, отношения сложные.) Не только поэт. Не только публицист. Не только правозащитница. Не только журналистка. Не только редактор. Не только литературный критик. Не только переводчица. И даже не только все это, вместе взятое... Хотя выбери любое из этих слов, и его окажется достаточно для одной судьбы. Наталья Горбаневская была первым и пока что единственным человеком, кто эмпирически, т.е. силой личного воздействия, навсегда внушил мне мысль о необязательности, частности поэзии. Вообще-то этому тебя обучает прежде всего Запад, и Россия, к счастью, сегодня тоже думает так. Во всяком случае, никому уже в голову не придет повторить: «Поэт в России больше, чем поэт». Горбаневской чуть ли не в десять минут удалось выбить из меня все эти школярские атавизмы насчет миссии поэта, жречества, священной жертвы и прочих «арионов» и «кинжалов». Это было около двух лет назад. Мы прогуливались с нею по чудному парку вокруг санатория в часе езды от Парижа — там она лечилась после инфаркта. Разговор плавно перешел на поэзию. Речь зашла о влиянии Цветаевой на молодых поэтесс (я тогда еще не знал, что Горбаневская Цветаеву не любит.) — Ты понимаешь, воздействие Цветаевой — воздействие, к сожалению, не только стилистическое... Она писала слово «Поэт» с большой буквы. Но ведь поэзия не самое главное в жизни! Есть ценности важнее. Кажется, в тот же день Наташа рассказала мне одну историю из ее университетских времен. Один филолог, стиховед, ныне — выдающийся, прослышав о ее стихах, попросил показать их ему. Отзываясь о них, он сказал, что стихи замечательные, но это нечто напоминающее поэзию второго ряда начала века. Мария Шкапская или Любовь Столица. — Меня тогда это очень задело. А теперь я думаю: ну и что? Что в этом страшного? Шкапская так Шкапская... Уникальное признание! Во-первых, Горбаневская теперь может позволить себе вспоминать об этом без задетости. Во-вторых, хотелось бы насчитать хотя бы десять современных поэтов, которые бы сделали подобное признание вслух. Ибо, как там у Достоевского: «Кто же у нас на Руси Наполеоном-то себя не считает?» «Поэзия не самое главное в жизни»... К такому, даже к своим тридцати годам, я тогда еще не был готов. «Жертва» во имя поэзии мне тогда еще казалась делом вполне допустимым и достойным. Суть, наверное, не в том, что слова «поэзия не самое главное в жизни» произносила автор восьми поэтических сборников, пишущая стихи чаще всего в автобусе и некоторые из них беспощадно уничтожающая, и автор плаката «За вашу и нашу свободу», вынесенного на Красную площадь 25 августа 1968 года; переводчица «Поэтического трактата» Чеслава Милоша и автор двухтомника «Несломленная Польша» (о Польше 80-х годов); редактор «Хроники текущих событий» и автор «Полдня», книги об упомянутой «пражской» демонстрации; младшая приятельница Ахматовой и давний друг Бродского... Суть не в том, что с помощью человека, сказавшего мне «поэзия не самое главное в жизни», и под ее покровительством целые поколения поэтов и прозаиков получали доступ в печать. («Вы научили женщин говорить», — сказал я как-то ей. «Я их научила печататься!») И даже не в том суть, что фраза «есть ценности важнее» исходила из уст автора замечательных религиозных стихов, переводчицы катехизисов, рождественских рассказов, сочинений Иоанна Павла II, рецензента христианских энциклопедий (ограничимся здесь литературными аспектами). Я приведу здесь мое любимое стихотворение из Горбаневской, слова из которого стали названием одного из ее сборников: Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах, — тогда прикуси язык и выключи телефон, да на ловлю созвучий, где их нет и следа, Вряд ли стоит делать из этого стихотворения излишне широкие психолингвистические обобщения и тем более считать его стихотворением «программным», поэтическим манифестом. Хотя если поэтические манифесты вообще возможны и целесообразны, то «Где и когда» было бы одним из лучших. И все же здесь, «когда начинаешь спотыкаться на простейших словах», начинается и кончается поэтическое искусство, ибо здесь кончается та, не предполагающая даже подспудной, невольной рефлексии, радость от языка, которая осталась в давно прошедших временах, сменившаяся сегодняшним и вчерашним, отметившим весь наш век недоверием к языку. То, что Бродский называл «паникой», имея в виду писательское состояние рассудка. То поэтическое содружество, которое объединяло Бродского, Горбаневскую, Наймана и других (у Наймана, кстати, есть эссе «Кризис языка и поэзия»), острейшим образом осознало то саморазрушение традиционного поэтического мелоса, от которого можно было спастись и спасти самое традицию, только пойдя «кризису языка» навстречу. Здесь ломка ритма и интуитивный поиск новых размеров, обращение чуть ли не к тоническому стиху, «спотыканье на простейших словах», перед которыми большая часть стихотворцев-фельетонистов 60-х годов (с той или иной степенью «напевной звучности») никакого позора не испытывала, — оказались единственно возможными тропами к поэтическому самосохранению. Не многим дано оцепенело задумываться над «где» и «когда», ибо не многим дана та острота языкового чутья, когда от слов остается одна фонетика, а семантику, новую семантику, и особенно новую интонацию создаешь уже ты сам — вынужден создавать. Один маститый, широко известный поэт, творец музыкальнейших стихов, написал где-то о ней: «У Горбаневской ритм хромает» (знаю эту фразу лишь по рассказам). — Куда мне до ритма! Я же глухая, ритма не слышу... Сегодня только лицеисты могут упрекнуть поэта в ритмических перебивках и нечеткостях, но ведь Горбаневская шла на это еще в 60-е! Ведь поэзия нашего века, в лучших ее образцах, — это часто, почти всегда трудная поэзия, это если и не противоборство с языком, если и не страх перед ним, страх сильного, то его преодоление, преодоление, скажем так, прямых коммуникативных обязанностей языка. Словно по завету Ахматовой: По мне в стихах все быть должно некстати, Стихи Горбаневской, часто раздрабливающие ритм в самых неожиданных местах (это, кажется, видно и по приведенному стихотворению), часто артикуляционно затрудненные, есть, на мой взгляд, результат отказа от доступной любому версификатору и лежащей на ладони «поэтичности», которая приводила в лучшем случае к романсу советского типа. Вот еще в чем дело: поэзия Горбаневской ни в одной строке не была советской. В поэзию она чрезвычйно редко допускала политическую злободневность, даже в «тюремные» стихи. Для этого у нее всегда было и есть другое перо — публициста, политического обозревателя. В одном из интервью с нею в московской газете журналистка, заведя речь о ее правозащитной деятельности, спросила что-то об «идеологическом выборе». — Словосочетание «идеологический выбор» в данном контексте мне непонятно. Слово «выбор» редко предполагает идеологию, какую бы то ни было, и всегда — этику. За эту строгость, часто суровость, непримиримость в раз и навсегда сделанном выборе, на которую новейшие поколения почти уже неспособны, мы благодарны ей. Я все чаще думаю об этом, бродя по сегодняшней Москве, и все чаще приходит на память одна ее вещь, написанная года два назад: Хладом повеяло, холодом С надвое сердцем расколотым
Почти полное избранное стихов Натальи Горбаневской «Не спи на закате» — событие не только в жизни автора. Это первая ее большая книга, вышедшая на родине и включающая избранное из всех ее книг (кроме последней, «Набора». М.: «Арго-Риск», 1996). Надеюсь, что обложка книги отпечатается в газете четко: ее оформление непосредственно соотносится с заглавием (правда, подзаголовок «Избранная лирика» принадлежит издательству — на авторском титульном листе: «Почти полное избранное»). Не спи на закате, в бетонном колодце, Это стихотворение очень, как принято говорить, репрезентативно, в нем есть многое из того, что скрывает тайна ее поэзии, оно построено и зашифровано очень «по-горбаневски». Полисемия созвучий и смыслов, их пересечения и столкновения («не спи на закате» в начале — «незакатные времена» в конце); культурные слои аллюзий; интонационный рисунок, точно имитирующий впадение в сон и борьбу с ним; наконец — сама тема сна, столь существенная в поэзии Н. Горбаневской. Время — закат. Пространство: городское пространство, сочетающееся с пространством мифа (крылатые львы на канале Грибоедова и крылья погибшего Икара). Затем — неожиданная, впечатляющая ассоциация со сбитым мальчишками шаром из фильма Ламориса. Центр стихотворения — вторая строфа: уже полное слияние конкретного, повседневного пространства и пространств литературы. На лестнице у ростовщицы («Преступление и наказание»), между печкой и шкафом («Поэма без героя», «Бесы», «Фауст»). Наталья Горбаневская отлично знает, как делать стихи. Поэтому она часто разрешает себе кажущиеся слегка нескладными, набросанными, небрежными стихотворения. Видит ли кто-нибудь здесь парадокс? Ритмические нечеткости, намеренные нарушения размера при владении всеми ритмическими (и рифмическими) регистрами русского стихосложения — и при этом сознательный, бессознательный, естественный отказ отходить от классической (пушкинско-ахматовско-мандельштамовской) традиции... Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом, Поэзия Горбаневской провоцирует понять, что лирика — это вещь, не подпускающая к себе не только третьего лишнего, но и второго. Второе лицо здесь не означает «диалога», — но речь наедине с собой. Здесь бессмысленно заговаривать о «лирическом герое», втором «я», здесь я суть ты, и третьего не дано. Впрочем, в ее стихах второе лицо часто выступает в роли первого. Никогда никому не рассказывай, И при этом в книге Горбаневской всегда слышен раздающийся отовсюду шум. Слова диалог здесь явно недостаточно (как от меня к тебе или от тебя ко мне), это какой-то пан-лог, в который вступает всё живущее и уже мертвое, все живущие и уже мертвые. Шум самого насущного, самого сегодняшнего, актуального времени, но и шум прошедших времен. Количество явных и скрытых отсылок к Пушкину в поэзии Горбаневской не поддается счету. И Мандельштам всегда шумит в ней. И Ахматова. На этих трех китах зиждятся (но ими отнюдь не ограничиваются) литературно-ассоциативные ряды ее поэзии. В ней много, чрезвычайно много того, что более всего характерно для современной, модернистской поэзии вообще: включение внутрь стиха литературно-культурной истории, тотальная, многослойная цитатность поэтического текста. (Здесь очень кстати Мандельштам: «Цитата — это цикада, неумолкаемость ей свойственна»). Говоря о поэзии Горбаневской, об этом нельзя не сказать, это одно из главных и безупречных ее качеств. Одна великолепная цитата. Но чем отличается Горбаневская от маньяков «центонного стиха» (когда стихотворение процентов на 80% состоит из перевранных цитат)? Во-первых, именно количеством процентов. Нет, тут дело не в той или иной эстетической установке, а в процентовке поэтического дара и тембре голоса. Наталья Горбаневская сильнее цитат, они не заваливают ее, как золотая антилопа, с головой; ее цитаты — действительно цикады, циркачки, как здесь, например, в начинающемся с мандельштамовской цитаты стихотворении: Этой «тяжести-нежности» над могилою сестринской Поэт — это тот, кто умеет совмещать вещи несовместные. «Пространства» поэзии Горбаневской... Пространство собственного, частного, духовного и вещественного, мира — и пространство мира внешнего, самого бытового и самого политического (мира расстрелов, предательств, арестов, ссылок, изгнаний). Пространства воли и тюрьмы (замечательный и воистину лирический цикл «Тюремные стихи»). Пространства родины и эмиграции. Пространства Парижа, Москвы и Петербурга. Пространства языков — русского, польского, французского (в ее поэзии очень важна эта межъязыковая тематика). И повторимся: пространство сиюминутного мира и пространство вечных, давно и недавно прошедших, культур. Подобного рода «оппозиции» можно перечислять долго, и чем их больше, тем богаче поэт. Но меня сейчас занимает наиболее драматическая для поэта оппозиция: поэзия — не поэзия. Самая болезненная борьба — со своим предназначением. Драма-то в том и состоит, что эта борьба не выбирается тобой. Поэт, чье первое стихотворение в книге датировано 1956 годом, а последнее — 1994-м, пишет: Спи, кузнечиков хор! Она написала это стихотворение в 1973 году. Пройдя до половины поэтическую жизнь. Ложь, мелодия, сон. Это интонационно очень красивое стихотворение все же построено на диссонансных началах... В поэзии Н.Горбаневской очень много музыки (и в буквальном смысле тоже: музыкальных реалий, имен композиторов, музыкантов и т.д.), но и очень много скрежещущих, щекочущих, атональных созвучий, очень много шипящих, небезболезненной артикуляционной рефлексии над поэтической речью: Не пропеть — прошепелявить, прошептать, прощебетать, прощелкать, И — четырнадцатью годами раньше, в 1965-м: Той песенкой, где, вкось и вкривь, И — там, где речь уже идет не только о поэтической речи, но речи вообще: Когда начинаешь спотыкаться на простейших словах, — тогда прикуси язык и отключи телефон, Очевидно, Наталья Горбаневская пережила, перенесла, переборола эту иаковлеву борьбу. Как бы там ни было, среди самых последних в книге стихов мы находим: Я из тех, кого она Мы, конечно же, не остановимся на этой ноте, на последних двух строках. Мы остановимся на двух первых. Ибо они о вечном учителе Натальи Горбаневской — об Анне Ахматовой. Русская мысль. 10-16.04.1997. — То же (слегка сокр.) // Жажоян Манук. Случай Орфея. СПб: Звезда, 2000. |