Илья
Кукулин, «Ex libris НГ»
4 февраля 1999
года
ЕДИНСТВЕННЫЙ,
ОДИН ИЗ
МНОГИХ
Эта
взрывчатая
радость — на
одно лицо с
печалью
Александр
Беляков. Эра
аэра.
М., Саrte Blаnchе, 1998. 76 с.
Одна из
самых
значительных
поэтических
книг 1998 года.
Очень трудно
объяснить,
почему стихи
Белякова так
хороши и так
удивительны -
вероятно, и
невозможно: к
счастью.
Хороши
непосредственным
обаянием, при
иронии и
веселом разгильдяйстве
- скрытой
нежностью и
тревогой. В
его стихах
много
«словесных
приемов» и
всевозможной
игры, однако
главное — не в
них, а в том,
что за ними
скрыто:
Кто ходит за
рекой с
титановой
клюкой,
В лилейном
котелке и
пшённом
макинтоше,
Репейник
теребит и
нюхает
левкой, —
Задумчивый
такой, но
симпатичный
все же?!
Кто пялится
на них под
шепоты шутих
Из окон
земляных,
нарезанных
пунктиром?
Кто в
собственную
плоть
забился и
затих?
Кто веки
опустил и
обернулся
миром?
Метафоры
Белякова
точны, но те
или иные
повороты
текста при
этом как
будто не вполне
обязательны.
Абстрактные
эпитеты прилагаются
к конкретным
словам,
отчего и эти
конкретные
слова — при
всем
остроумии их
сочетаний —
приобретают
отсвет дикой
мятущейся
зауми («Когда
таранишь
алгоритм/
Функционального
барана»).
Персонаж
стихотворений
Белякова - например,
человек,
который
каждый день
ходит на
службу. Но
«разность
потенциалов»
между
человеком и
миром в его стихотворениях
происходит
не от разницы
между пустым
рабочим
временем и
«личной жизнью».
Один из
важнейших
его
источников -
существование
в «боковой
ветке»
времени. Советская
унылая
вечность
понемногу
растворяется
— на ее место
приходит
история,
блуждающая
по тысяче
сбитых путей:
Подпирая
челом
гуттаперчевый
Вест,
Попирая
калигами
вздыбленный
Ост,
Терминатор
империи
мальчиков
ест,
Зацелованных,
заспанных,
прямо из
гнезд.
Любое,
даже
полушуточное
стихотворение
Белякова
всегда
существует в
исторической
перспективе.
А царящая
кругом история,
одновременно
жестокая и
суетливо-мелкотравчатая,
пронизана
токами
метафизики. Проще
говоря, в
беляковских
стихотворениях
вновь и вновь
выясняется:
есть то, что
важнее и глубже
истории, и
при этом оно
ближе к
человеку, к
его
душевному
неуюту. Сами
эпохальные
повороты
оказываются
масштабным,
но лишь частичным
контекстом; в
конечном
счете, душа
существует в
истории, но
определяется
не совсем
историей:
Склизкое,
вялое,
вялотекущее
Из
настоящего
лезет в
грядущее -
- Скомканной
ночью,
линованным
днем.
Господи, как
мы его
тормознем?
Силы
небесные, или
мне кажется?
До горизонта
колышется
кашица,
- Мертвая
зыбь,
ослепительный
тлен.
В этом плену
мы почти до
колен.
Сознательный
человек,
ощущающий
свой и чужой
дискомфорт в
истории,
оказывается
всегда
неуместен.
Персонажем
стихотворения
оказывается «трудовая
букаха, /
Боковая
наследница
древних
изъянов».
Словарь
Белякова
весьма широк
— здесь и
инженерные, и
политические
термины, и
церковно-славянские
обороты.
Вообще много
переиначенных
цитат -
переиначенных
порой весьма
издевательски,
но и это
издевательство
адресовано
не автору
цитаты, а
тому, что происходит
в
стихотворении.
При том
что в
стихотворениях
автор периодически
называет сам
себя по
фамилии («И
ангел-хоронитель
с облаков /
Поет: «С тобой все
ясно, Беляков»)
— в них нет
никакого
акцента на
фигуре автора.
Автор — один
из многих. Он
остро и
переменчиво
ощущает все,
что
происходит с
ним и вокруг,
но не
претендует
ни на
первенство,
ни на
исключительность
- вообще
почти не
акцентирует,
что это «его»
позиция.
И автор,
и его текст
становятся
местом встречи
разных
смысловых
потоков — из
разных
времен:
Безумный
Батюшков и
Матушков-Салями
Плечами
ватными мне
небо
заслоняли.
Плутая
пальцами в
саду
лилейных риз,
Я слушал
Батюшкова,
Матушкова
грыз.
Батюшков
и
Мамин-Сибиряк
ни с того ни с
сего
порождают
Матушкова-Салями,
Впрочем, они
ли? Не вполне
ясно. Отстояние
от события до
слова
меняется, и сама
эта
переменчивость
имеет
музыкальный
смысл,
поддерживает
мелодию.
Однако — что замечательно
- эта
переменчивость,
как и слова, и
ритм,
участвует в
формировании
смысла
стихотворения.
У человека
нет
возможности
укорениться
в истории — и
это, при всей
тягостности
положения,
дает
возможность
расти. Или
возможность
помнить о
своих
чувствах.
Память о
любви и
возможность
играть
словами
оказываются
связаны
между собой.
Иначе:
Помнишь,
я остригся
наголо
Где-то в
Пасху или
около?
В сапоге
царевна
квакала,
Ты мои иголки
трогала,
Укололась и
заплакала.
|