Ирина Машинская

В ПОИСКАХ ЛЕЩИКА, ИЛИ НЕВЕСОМАЯ ДОБЫЧА

Наталья Горбаневская  КТО О ЧЕМ ПОЕТ. Арго-Риск. Москва, 1997

Сокращенный и переработанный вариант. Полный текст: журнал Звезда, №11,  1998

            Эта почти невесомая, в своей скромности почти анонимная книжица объемом в 47 страниц содержит стихи, написанные в период между апрелем 1996 и сентябрем 1997. Невесомость эта вызвана вовсе не ограниченностью объема написанного в столь короткий срок, но самой техникой исполнения и, если у книг и вправду есть замысел - то и замыслом.
            «Кто о чем поет» Натальи Горбаневской – недлинная экспедиция, поход за "черным ящиком" бытия, за ускользающей невесомой добычей, схваченной всеми доступными поэту способами: правдами-неправдами, заговором-наговором, бормотаньем.

                        И я – рассказчик.
                        Но чего? о чем?
                        Мой черный ящик
                        каким ключом
                        отомкнуть? В пучину
                        как занырнуть,
                        ища причину,
                        вылавливая суть...
                                   (изцикла exegi monumentum)

            И что же  это за черный ящик в непроницаемой толще? – Ящик-лещик.

                        Это что-то, это не...
                        нечто, лещик в глубине,
                        в отмороженном окне
                        ледяной реки,
                        ни подсечь, ни уловить
                        не достать, не умолить,
                        сети плесть, и леску вить,
                        и вострить крючки...
                                           (Это что-то, это не...)

            Прозрачен лещик, прозрачен  и сам полумерзлый рыболов, меняющий частицы "не" и "ни", как насадки (а обложка похожа на треснувший, слегка размороженный речной лед). И улов этот – добыча вовсе не наша, а  ветров-сквозняков (а тут еще проницаемость рифменной сетки и отсутствие запятой).

                        Вся из отзвуков,
                        вся зарифмована,
                        ветров-сквозняков
                        добыча невесомая,
                        жизнь моя.

                                           (Вся из отзвуков...)

            Неостановимая речь, сквозная песенка, пробормотанная днем-ночью.  А с  другой стороны - традиция поэтического отрывка, о чем ниже. Читатель различит переходы на слух. Ночью уши - "глушее", и не жаль, но жар выпускать из ушей эту паутину:

                        Чем ночь непроглядней,
                        тем выбираешь из двух:
                        чего ль попрохладней,
                        то ли, с чем ты незнаком.
                        На небо чумное
                        звездный пролился ушат,
                        и адского зноя
                        хлынул огонь из траншей.
                                           (Чем уши глушее...)

            Ночное - таинственнее и незарифмованнее (ночью рифм меньше: тише; ночью логика видений другая, непредсказуемая).

                        Зерно зерна, себя раскрыв,
                        впадает, внемля,
                        но не в святую простоту -
                        в святую заумь.
                                           (Сухой поземкой на версту...)

            Ждет уж рифмы  землю (ясно: святую!), а слышит: заумь. Заумь - земляное, травяное, нутряное. Но и дневная часть песенки не до конца умна: даже в запальчивом зачине "А неплохо придумано: власть/надлежит большинству" вторая строчка убегает от социологии в поэзию, легко отказываясь от приставки.

            Книга полна манков и обманок. Вот целиком - одно из любимых моих стихотворений:

                        На тебе семишник на водку.
                        Подымись на крутую гору.
                        Снег идет крупою перловой.
                        А туман - что кисель овсяный.
                        Разучи прямую походку.
                        Раскатай к зиме путь санный.
                        Отыщись в завирухе бессиянной.
                        Прорубись в чаще еловой.
                        И не присосеживайся к спору.
                        И не поддавайся сглазу.
                        И не похваляйся обновой.
                        И не сдавайся - ни сразу,
                        ни побившись до конца, до упору.
                                         (На тебе семaишник на водку...)

            Перловая крупа (по-армейски "шрапнель"), вещь в своей мягкости весьма твердая – это вовсе не идиллический снежок. И овсяный туман с его разводами, неровной густотой,  похож на океан Солярис. Замечательна концовка: не сдавайся... ни разу? - нет, не сразу - нет! ни сразу - ни побившись вообще, ни даже до упору побившись.. - и тут уж сам  автор выходит на сцену. 13-строчная заповедь, завет (себе же), данный, взамен набатного киплинговского назидания, в тоне русской сказки. Достаточно, однако, дочитать до конца и уловить легкую перемену интонации в последней строке, отметить вдруг  появившуюся строчную букву в начале последнего стиха - и почувствовать подвох.

            Я не случайно сказала об обманках.  Переклички и аллюзии, без которых немыслима культура, даны у Горбаневской  скорее  в смысле "читай наоборот", или даже "слушай наоборот":  и "любимое", и "нелюбимое" тут на слуху, как песенка.Так, читателю предлагается – интонационно, лексически –  целый веер цветаевских аллюзий. Но при этом та область поэзии, которую обозначила и вспахала М.Ц., дана отчетливо полемически. Так, одиннадцатый (в своей одиннадцатой книге) отрывок цикла "Еxegi monumentum" автор начинает с прямой цитаты (если не считать пропущенного тире): "Поэта далеко заводит речь" - и сразу ехидно добавляет: "и не поэта". Собственно, весь отрывок - как и весь цикл - именно в том далеке, "где нам ни сесть ни стать, ни лечь,/ ни тьмы, ни света."

            Многие  стихотворения в этой книге – весьма  несложной огранки восьмистишья, словно каждое событие чревато деленьем на два.

                        Успокойся, упокой
                        эту лихорадку,
                        лучше твердою рукой
                        разгадай загадку,
                        сколько звезд на небе и
                        сколько отразилось
                        в синем море. И, на милость.
                        не пугайся, не боись...
                                         (изцикла exegi monumentum)

            Здесь много всего можно заметить и уразуметь, например, красивое отражение в опоясывающей рифме: на небе и с.../ не боись, где пара небо-страх (не боись)  -  отражение не столько  графическое и звуковое, сколько рефлексия, всяким узнаваемая. Но это – звуковое, совсем не умственное, скорее всего, ночное стихотворение (сужу по легкой неправильности: "лучше твердою рукой/разгадай загадку")  и  похоже оно  на маленькое белое - в космической темноте - круглое зеркальце, ставшее под конец косо, блеснувшее (или плеснувшее: от моря, и не простого – сказочно-пушкински  синего)  этим тихим "не пугайся, не боись" . Не будь этого "не боись" - да было бы даже просто: "не бойся" - и разгадка была бы другая.
            Восьмистишье – не тольк эффективная, но и опасная форма: в абсолютной симметричности всегда есть что-то идиотическое, неживое. У Горбаневской зеркальность структуры, образов, интонации всегда нарушена, помимо синкоп и грамматических запинок, асимметрией лирического вывода - выбегания - из отрывка.

                        Чистописание стихов,
                        бубня бубню бубнима,
                        нагромождение пустяков,
                        изнанка мира-Рима.

                        поспешный ритм, прозрачный пот
                        и непрозрачный образ,
                        людская молвь и конский топ.
                        изнанка urbis-orbis.
                                         (из цикла "Восимистишия третьи", памяти  поэта Манука Жажояна)

            Тут не только зеркальные  "мир-Рим" и  "urbis-orbis", не только симметрия "прозрачный пот" - "непрозрачный образ", где прозрачный художнический  пот дается в первых и вторых стихах каждой из сроф, а сам образ мира - в третьих и четвертых. Есть и третья координата, будто бы  лишняя в симметрическом мире этого восьмистишья, а именно, изнанка "изнанки" - сам мир как есть, и эта шероховатая поверхность, возможно, и есть - неводом чистописания – то есть целиком,  начисто – слухом уловленное  бытие, живая суть, невесомая добыча.

            В поэзии Натальи  Горбаневской  традиция  такого вот лирического фрагмента – то есть, традиция скорее  тютчевская, в противовес пушкинской — доведена до логического конца:  отрывки поделены на совсем короткие фрагменты, так что каждый из них предстает одиноко, отдельно, отважно.
Но иногда возникает законченная картинка.

                        Это ктой-то и гдей-то
                        расплавляет засов
                        по шкале Фаренгейта
                        в восемнадцать часов,

                        и стоит оробело
                        нараспашку душа,
                        на забросшее тело
                        тяжким жаром дыша,

                        и от запаха нефти
                        тошноты приступив,
                        как пластинка в конверте,
                        поцарапан мотив,

                        ти-ти-ти  та-та-та-ти,
                        так неслышно, неявно.
                        Если тело некстати,
                        то душа и подавно.
                                         (Это ктой-то и гдей-то...)

            Стоящий растопырив руки автор (в момент чтения - читатель) – душа нараспашку. А жара – то ли сверху-сбоку, от заходящего солнца, то ли  изнутри – тела? души?
И вот в мареве, преувеличенном Фаренгейтом, по которому всё - за 100, где все размыто, сдвинуто, сказуемые отъехали от поддежащих, а  «и» краткое  по-воландовски расселось в двоящихся "ктой-то" и "гдей-то",  читатель вдруг видит душу и тело отдельно, как двоящийся силуэт на нерезком фотоснимке. Там, в этом пекле, забросшее (заброшенное, оброшенное), заросшее травой случайного, всякими сорняками и оговорками, просто: брошенное, тело стоит отдельно от души, равное ей в том, что, как и она - некстати.


  Ирина Машинская,  Нью-Йорк