Оксана Шеина

О пчелах с любовью, или Жужжание в темноте (о поэзии Дмитрия Закса)

Развитие рабочей пчелы со времени откладки яйца до выхода взрослого насекомого длится в течение 21 дня, из них стадии: яйца – 3 суток, личинки в открытой ячейке – 6 суток, личинки и куколки в запечатанной ячейке – 12 суток. Стадии развития любви не поддаются столь четкому описанию. Мнимая удаленность рассматриваемых явлений на острие поэтического курсора превращается в очевидную близость:

Я ходил по лёгким твоим следам,
Я читал по круглым твоим складам,
Окуная губы в горячий воск
То ли пчёл твоих, то ли ос.
Я стекал слезой по твоим щекам,
Я платил с лихвой по твоим счетам,
Я в дрожащей ступе твоей толок
Ледяной черноты белок.
Только ветхий воск на губах прогорк,
Не пролез в ушко мой прозрачный горб,
Был я чёрным пчёлам твоим не пан,
Их не спас, да и сам пропал.
Стали дни дрожать, как сойдя с резьбы,
Стала жизнь дешевле дурной рабы,
Не осталось тающих искр судьбы
В виноградной её крови...
Я, наверно, больше забыл, чем ты.
Я гляжу назад, как на свет кроты.
И уже ничьи не видны черты
Сквозь коросту моей любви(1).

Любая камера хранения полна неожиданностей: неизвестно, что обнаружится в уголке за грудой чемоданов, – увядшая фиалка или осколок голубого блюдца. Таково и стихотворение Дмитрия Закса: из ячейки с кодом «любовь» вылетают пчелы. Царственная особа, имя которой по традиции рифмуется с «кровью», – редкая гостья в черно-золотом мире поэта. Не сама любовь, а лишь тень ее, неуловимая зрением, только шаги ее, недосягаемые для слуха, чуть видится, чуть слышатся в стихотворении «Я ходил по легким твоим следам…». Попробуем предложить случайному прохожему (по воле случая он оказался тем, кто при слове «поэзия» вспоминает не только школьный урок с распятым на доске портретом «того самого», но и черную розу в бокале, и брошенную на стуле вуаль, и еще что-то) привести к общему знаменателю компоненты лексического хлама: воск – горб – ушко – ступа – резьба – раба – судьба. Немного поразмыслив, наш случайный прохожий вряд ли вспомнит Владимира Набокова, учившего американских студентов тонкостям русского произношения с помощью словосочетания «yellow-blue Vass» (2). Конечно, из омута памяти может всплыть другое имя, но наш собеседник торопится на деловую встречу – отпустим же его. Вот он исчез, и вместо него диким голубем присело на скамейку набоковское «я люблю вас».

В лирической вселенной Дмитрия Закса слово «любовь» не произносится всуе, и потому в роли лексических пажей, несущих шлейф безымянной героини оказываются предметы, привыкшие служить другой госпоже. «Легче камень поднять, чем вымолвить слово “любить”» – именно так первоначально звучала строка из стихотворения Осипа Мандельштама «Сестры тяжесть и нежность – одинаковы ваши приметы…» (по свидетельству Ирины Одоевцевой, окончательный вариант «Легче камень поднять, чем имя твое повторить…» был предложен Николаем Гумилевым), строка о неприкосновенности неназванного и невысказанного, о духовной силе, крепнущей под надежной защитой физической слабости.

Стихотворения о любви – редкое явление в лирике О. Мандельштама, нечасто они встречаются и у Д. Закса, идущего по тропе акмеистической поэтики походкой, напоминающей мандельштамовскую. Об этом подобии жужжат пчелы, вылетающие из случайно задетого рукой придорожного куста. Вслушаемся в их усердное гуденье. «Согласно античной традиции, поэт – пчела. Он переваривает нектар натуры, засахаривает и консервирует мир. Он, разумеется, консерватор. В виде стихотворного меда аромат жизни хранится достаточно долго», – говорит Алексей Пурин в главе «Краткий курс лирической энтомологии» из книги «Превращения бабочки» (3). Для Закса и Мандельштама пчела – поэт любящий:

Возьми на радость из моих ладоней
Немного солнца и немного меда,
Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,
Не услыхать в меха обутой тени,
Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи,
Мохнатые, как маленькие пчелы,
Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,
Их родина – дремучий лес Тайгета,
Их пища – время, медуница, мята…

Возьми ж на радость дикий мой подарок –
Невзрачное сухое ожерелье
Из мертвых пчел, мед превративших в солнце(4) .

Поэт не в силах ослушаться повеления, которое он особым слухом улавливает в античном гуле. «Пчелы Персефоны», верные своей владычице, символизируют расцвет и увядание, жизнь и смерть, любовь и страх, подземную глубь и заоблачную высь, вечный мрак и негаснущий свет. Ожерелье из мертвых пчел обжигает: холодом любви, которая умерла и не воскреснет, жаром меда, превращенного в солнце. Не в этой ли двойственности таится разгадка черно-золотого чередования?

Отрицание солнечного меда и медового солнца в стихотворении Д. Закса содержится в отказе от любой позолоты: вылетают черные пчелы, предвестники одиночества, темноты, лишенной светлого проблеска. Вместо тягучей сладости – ветхая восковая горечь, не оправдавшая предназначенной ей долговечности. Восковая печать – знак молчания, если молчать невозможно, – иносказания, образующего ось стихотворения, лишь в финале которого нам удается поймать кончик нити, собирающей прилетевшие со всех сторон света образы в одно ожерелье. В мир, где с трудом говорят о любви, влетает пчела, чтобы своим жужжанием возвестить о зарождении новой жизни, но ее срок столь же краток, сколь и расстояние от одной черной полосы до другой, и она умирает, едва звук ее полета достигает человеческого слуха.
Лирический герой О. Мандельштама оглядывается на просвет, мелькнувший сквозь дебри жизни, наполняя память душистым медом; герой Д. Закса блуждает в дремучем лесу, свыкшись с темнотой, которая стала для него обычным окружением:

Я не то чтоб знал, неживой воды
Набирая в дрожащий рот,
Что и я, как в пустые свои ходы
Переставший вмещаться крот,
Проворочаюсь в этом ничьём плену,
Очумевшим свернусь зверьком,
И уже заходясь в немоте, пойму,
Что она-то и есть закон
Что бишь я? Я и сам не слыхал... Прости...
Это так... Это нам, кротам...
Это только на вдохе саднят резцы,
Да на выдохе жжёт гортань.

Превращаясь в крота, поэт теряет зрение, добровольно отказываясь от него в пользу внезрительно-внеслуховых ощущений. В мире Закса жжение в гортани ярче радужного спектра. Свойственная природе незрячесть, возведенная в эталон, передается и человеку, желающему слиться с окружающим миром. Лирический герой, представляющийся себе то кротом, то верблюдом, чувствует биение пульса целой вселенной:

В этом складе прозрачных вещей,
Где лишь храбрые люди не спали,
Где деревья с бессмертных очей
Золотые повязки не сняли.

В этом граде прекрасных пустот
И полночных мерцаний промозглых,
Где прекрасное время живет,
Как пчела в обмороженных розах,

Мы стояли как полночь сама
Под невидящим глазом затменья,
Словно черные снизу дома,
Словно белые сверху растенья,

Словно люди, глядящие вверх,
Где тягуча, страшна, двуязыка,
Как смертельных огней фейерверк
Золотая запела музыка…

«Да о чем же?» – спросили из тьмы,
Словно кровь пронеслась по аортам.
«О прекрасном», – ответили мы,
А деревья сказали: «О мертвом».

Не каждому дана «храбрость», освободившись от телесной оболочки, ощущая себя «словно» человеком, внимать звукам, чарующим и ужасающим одновременно. Живая пчела – символ звучащего времени, воспринимаемого на слух в мире прозрачных предметов, облик которых не имеет значения, поскольку зрение утратило свое могущество. Оптические эффекты, производимые светом и темнотой, сопровождаются аудиальными, барабанная перепонка помогает хрупкому хрусталику нести нелегкую ношу, возводя в высшую степень точность восприятия:

Свет ночи был, как жирный гул шмеля,
Висел, кружился, тыкался незряче
В листвою черной остекленный сад.
Вся жизнь была как эта ночь на даче —
Тень на листе и луч на волосах,
Как над стежком уснувшая швея.

Вслед за русским поэтом и американским писателем Владимиром Набоковым русский поэт Дмитрий Закс получает визу в потусторонность, дающую право на изображение прозрачных вещей – transparent things, хотя расстановка фигур на шахматной доске, не нарушающей гармонии черно-золотого мироздания, иная. Предметы и природа не подчинены человеку, а существуют с ним на равных, погружаясь в собственное бытие. Человек сбрасывает королевскую мантию, чтобы забраться в кротовую нору, чтобы слушать музыку, рождающуюся из смычково-скрипичных объятий, возводя ее движение к траектории пчелы, попавшей в благоуханный плен:

Строенье воздуха — пчела,
Строенье музыки — орбита
Пчелы, неслышного челна,
Ее невидимая битва
В зеркальной яме лепестков,
В цветке, где сковано движенье
Прозрачных крыльев и витков,
И звук венчает пораженье.

Из владычицы музыки, которая, подобно любви, таит в себе трагический надрыв и очистительное наслаждение, пчела превращается во владычицу жизни, в наследницу суровой мойры Клото, прядущей нить человеческой судьбы:

И так судьба его пчела,
Земля — его застывший воздух.
И тускло брезжат зеркала
В несхожих спутанных разводах;
А жизнь — она и есть тот звук,
Пчелой из воздуха добытый,
Всех этих снов, всех этих мук,
Одной подхваченных орбитой.

По воле пчелы прозрачный горб не пролезет в ушко – богач, познавший любовь, не достигнет рая. По ее воле острота слуха заменяет остроту зрения, заставляя ощущать жизнь как колебание воздуха, внимать течению собственной крови, не нарушающей ритм мерного жужжания, доносящегося из темноты.
Вновь идет навстречу случайный прохожий, утопая по щиколотку в тягучем солнце. Чтобы собрать нектар, который превратится в килограмм меда, пчеле нужно пролететь около 300 тысяч километров, посетив при этом 19 миллионов цветов. Он помнит об этом, держа под мышкой тяжелую банку, и думает о пчелах, конечно, с любовью.

———

Эссе Оксаны Шеиной взято из материалов "Международного литературного Волошинского конкурса". Нам, к сожалению, не удалось разыскать автора и спросить у него разрешения на размещение этого текста. При первом же возражении автора материал будет снят.