|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Стихи "ИДИ ТУДА (новые стихи)"ИОВ И АРАБ (стихи разных лет). Книга стихов "Оживление бубна" (2009) "Смоковница" (2010) "На реке непрозрачной" (2005) "Рядом с Чечней" (2002) "Тьма дневная" (2000) "Стихи" (1993) О Стихах Непрочитанный БартовРечь на вручении премии им. Андрея Белого ПОСЛЕ ФИЛЬМА "КАТЫНЬ" ПОЭТИЧЕСКИЙ МИР ОЛЕГА ОХАПКИНА Мальчишка-океан. (О стихотворении Мандельштама «Реймс — Лаон» Что такое «щучий суд»? (О стихотворении Мандельштама «1 января 1924») Творчество и болезнь. (Этюд о раннем Мандельштаме) Возвращаясь к Багрицкому |
|
|
|
Сергей Стратановский Возвращаясь к Багрицкому Он был любимым поэтом моей ранней юности. И не только моей. Когда я, девятиклассник, пришел в 1961 году во Дворец пионеров с тетрадкой своих вполне беспомощных стихов, то попал на вечер, где Витя Кривулин, впоследствии замечательный поэт, читал свое олимпиадное сочинение о Багрицком. «Изюминкой» этого чтения была цитата из «Разговора с комсомольцем Дементьевым: А в походной сумке После известного «нобелевского» скандала имя Пастернака было запретным, говорить о нем публично избегали, но тут цитата и не придерешься. Возможность услышать непроизносимое публично имя радовала, а в смысл (довольно-таки страшный) самого стихотворения мы тогда не вникали. Когда я учился на филфаке Ленинградского университета, этого юношеского увлечения принято было стеснятся. В поэзии для нас появились иные кумиры, и Багрицкий был задвинут в дальний угол сознания. Не помню, чтобы в 70-е и 80-е годы мы говорили о нем. Повлияла на отрицательное отношение к поэту и опубликованная за рубежом статья Анатолия Якобсона «О романтической идеологии» (1), не без основания обвинявшая поэзию 20-х годов в аморализме и культе насилия. Невнимание к Багрицкому продолжился и в 90 годы. Столетний юбилей поэта в 1995 году прошел почти незаметно, только Владимир Корнилов отозвался на него в «Литературной газете» статьей «Романтика уволена – за выслугой лет» (1995, № 45).Центральным произведением Багрицкого Корнилов считал «Думу про Опанаса», которую он назвал «поэмой великой жалости и глубокого прозрения». Это большое преувеличение, как я постараюсь показать дальше, но нечто важное здесь уловлено. Нельзя, однако, сказать, что Багрицкого в последнее время совсем уж забыли. По новому и существенно написал о нем поэт и критик Валерий Шубинский в обзорной статье о советской поэзии «Семейный альбом» (Октябрь, 2000, №8). Вышло новое собрание его стихов в серии «Библиотека поэта». Американский ученый Максим Шрайер в своем предисловии к этому изданию также попытался дать новую интерпретацию его творчества, обратив внимание на еврейские мотивы в его поэзии. Наконец в 2004 году в Еврейском культурном центре в Петербурге по инициативе ныне покойного Льва Дановского состоялась очень интересная дискуссия о Багрицком, послужившая для меня толчком к написанию этой статьи. В небрежении этим, когда-то любимым поэтом, есть однако своя правда. Как сказал Шубинский, он «порой вызывает чувства близкие к ужасу». Можно ли сейчас без отвращения читать строки, призывающие к расстрелу осужденных по сфабрикованному процессу так называемой Промпартии? Семь в обойме, Моя задача, однако, не обвинение, и не оправдание, а попытка понять этого поэта и этого человека, исходя из «вызовов» эпохи, в которую он жил. Начну я с самого начала, с его происхождения. О нем Багрицкий сказал сам в позднем своем стихотворении, которое так и называется «Происхождение»: Я не запомнил – на каком ночлеге Я горевал у мола… Плавать он, однако, не научился. Вероятно, учить этому в той среде было не принято – плаванье считалось развлечением «гавриков». Так образовывался у него разрыв между мечтой и реальностью, перешедший затем в разрыв между тем, кем он хотел быть и кем был на самом деле. Два события изменили и определили жизнь людей его поколения: Мировая война и Русская революция. В нашем нынешнем сознании второе из этих событий заслонило первое. Однако не было бы революции, если бы не случилась война – она одна из ее причин и ее фон. Для юноши Дзюбина призыв на войну был первым серьезным столкновением с жизнью. Он почувствовал, что кто-то распоряжается им помимо его воли. Его судьба на этом повороте истории совпала с судьбой Опанаса – его будущего героя: Печальные дети, что знали мы, Так он писал впоследствии в поэме «Последняя ночь». Цели этой войны были непонятны новобранцу Дзюбину, воевать ему не хотелось. (В Гражданскую будет наоборот). Об этом он также рассказал, но в другой поэме – «Февраль»: А я уклонялся как мог от фронта… И тут грянула Революция. Она была неожиданной, как манна небесная. Юноша Дзюбин проснулся не в стране погромов и «дела Бейлиса», а в самой свободной стране мира. Евреи из гонимого и ограниченного в правах народа в одночасье стали полноправными гражданами свободной России. Впоследствии, вспоминая февральские и мартовские дни, другой поэт писал: Как было хорошо дышать тобою в марте После знаменитого «Приказа № 1» «человек с ружьем» тоже впервые почувствовал себя не «серой скотинкой», а человеком. Но этот же приказ, как известно, разрушил русскую армию. Иваны и Опанасы не могли понять за что они должны теперь воевать. Большевистская противовоенная пропаганда оказалась «в жилу», «человек с ружьем» предал свое тысячелетнее отечество. Свобода разбудила тьму в народной душе и в конце первого года революции кронштадтские матросы сжигали своих офицеров в топках: Теперь – ты бунт. Теперь ты – топки полыханье Но это будет потом. А тогда, в феврале и марте, Одесса ликовала. Много лет спустя наш замечательный литературовед Лидия Яковлевна Гинзбург писала об одесских улицах тех дней «запруженных мчащимися и ликующими», и о возникшем у нее тогда «чувстве распахнувшейся и взявшей разбег жизни». (3) То же чувствовал и молодой Эдуард Дзюбин. Революция открыла перед ним такие перспективы, о которых он и не мечтал. Но Свобода не только «бросила на сердце цветы», но и принесла с собой соблазны Власти и Мести. «Волю к власти» удалось реализовать сразу же: Багрицкий записывается в «народную милицию», заменившую прежних городовых: Я появлялся, как ангел смерти, Власть давала возможность преодолеть комплексы и отомстить за былое унижение. Об этом и написан «Февраль» — последняя поэма Багрицкого. Ее герой, alter ego автора, помощник комиссара производит обыск в притоне и неожиданно узнает в проститутке гимназистку, в которую он был влюблен, с которой хотел познакомится на улице, но она его грубо отвергла, позвав городового: «Узнаете?» – но она молчала, Далее помощник комиссара «берет» проститутку. Так в поэме – в жизни, однако, Я мстил за Пушкина под Перекопом, Не был он под Перекопом, да и по окопам не шатался. Но он хотел быть сильным физически и психологически. Его идеалом был сильный человек и идеал этот, как хорошо показал в своей статье Шубинский, имел ницшеанские обертоны. Сильный человек – тот кто преступает нормы обычной морали: это – Троцкий и Дзержинский, это и вымышленный им Коган. Идеалом Багрицкого становится его Тень, но сам он никого не убивал и не приказывал убивать, не служил в ЧК в отличие от своего друга Бабеля, а в Особом партизанском отряде имени ВЦИК был не бойцом, а агитатором, писавшем листовки и воззвания, часто в стихах. В том, что он не соответствует своему идеалу, он признался всего один раз, в стихотворении 1926 года: От черного хлеба, до верной жены Свой идеал и одновременно свою Тень Багрицкий воплотил в самой своей знаменитой поэме «Дума про Опанаса». Она была закончена в 1926 году и с нее, на мой взгляд, и начинается настоящий Багрицкий. Произведение это обычно оценивают высоко и считают одной из лучших советских поэм. Я не склонен к такой оценке: в действительности поэма не продумана, в ней множество нелепостей и противоречий. При всем этом она очень важна и значительна, потому что поэт сделал в ней попытку понять другого, понять человека чуждого ему социально и национально – украинского крестьянина. Сделал попытку, но понял ли? Попробуем разобраться. Сначала об Опанасе. Вот он бежит из продотряда, бежит чтобы вернуться к крестьянскому труду, к делу, которым занимались его отец и дед. Его жизненный идеал – созидателен, конструктивен: Не хочу махать винтовкой, Примерно то же самое говорили в 1917 году солдаты, бежавшие с фронта, в чем их поддерживали большевики. Когда большевики пришли к власти – это нежелание воевать обернулось против них. Но Опанаса заставляют не воевать даже, а отбирать хлеб у таких же, как и он, мужиков. Его заставляют быть карателем и этого он не выдерживает и бежит. Трагедия Опанаса вовсе не в том, что он ушел от большевиков, а в том, что ему не дают заниматься делом, которое и составляет для него смысл жизни, не дают пахать землю. Как библейский Яхве отвергает мирную жертву земледельца Каина (плоды земли), предпочитая кровавую – Авеля, так Матери–Революции не нужно дело Опанаса, а нужны кровавые жертвоприношения. Интернационал, как сказано у Бабеля в рассказе «Гедали» «кушают с порохом и приправляют лучшей кровью». Опанас становится махновцем потому, что у него нет другого выхода. Но Багрицкий объясняет его поступок по-иному. В поэме Махно заставляет его присоединиться к своей армии под угрозой расстрела: Повернешь обратно дышло – Странный, однако, командир, который вербует в свою армию таким способом. А после угрозы зачем-то начинает соблазнять: Сапоги подколотите Это первая, но не последняя несуразность в поэме. А возникла она, чтобы затушевать очевидное: Опанасы шли к Махно добровольно – это была их армия. (4) И тут следует сказать о соотношении «Думы» с реальностью Гражданской войны на Украине. Прежде всего, география поэмы не соответствует географии передвижений махновской армии. Не была эта армия ни под Гомелем, ни под Вапняркой. Действие поэмы происходит на некой условной Украине. Столь же условен у Багрицкого и сам «батько». Советская пропаганда не жалела черной краски, чтобы обмазать своих врагов и только в «перестройку» и в девяностые годы историки смогли объективно рассказать об этом незаурядном человеке. Он был бы одним из героев Гражданской войны, как Щорс или Котовский, если бы не разошелся с большевиками. Он был идейным анархистом, сидевшим за свои идеи при царской власти. Политические идеи его были утопичны и наивны, да и сам он был большим и жестоким ребенком. (Не случайно в эмиграции в Париже он торговал куклами собственного изготовления). Багрицкий, следуя пропаганде 20-х годов, пытается уверить читателя в том, что махновцы занимались исключительно грабежами и убийствами: Авторский голос в поэме предупреждает Опанаса: Полетишь дорогой чистой, В реальности, однако, было не так. Когда Махно на одной железнодорожной станции увидел лозунг «Бей жидов – спасай Россию», то пришел в ярость и велел найти писавшего и расстрелять. (5) Расстреливал он и зачинщиков погромов, каковые в его армии все же устраивались без ведома «батьки». (6) Но на фоне той погромной волны, которая поднялась на Украине в Гражданскую войну (петлюровцы, «зеленые», деникинцы), преступления махновцев против еврейского населения были незначительны. Более того, Махно активно привлекал евреев в свою армию: начальником агитпропа у него был Волин ( Всеволод Эйхенбаум – старший брат знаменитого литературоведа), начальником штаба одно время — Арон Барон, контрразведкой заведовал Лев Задов (Зиньковский), а председателем гуляйпольского совета был Коган – однофамилец героя «Думы». Известно ли это было Багрицкому? В деталях, может быть, и нет, но в целом, я думаю, да. И именно это знание и позволило ему говорить восторженно о народной стихии, не чувствуя при этом неловкости: Опанасе, наша доля Или такие замечательные строки: Как мы шли в колесном громе, Эти слова у Багрицкого говорит Опанас, но в них ощутим восторг самого автора. Это восхищение анархистской вольницей весьма смущало первых слушателей еще неоконченной поэмы. Вот характерное высказывание Н. Огнева: «Неужели он так и застрянет в бандитской лихости, в кровавом разгуле махновцев? Романтизируй их сколько хочешь, — мы их видели лицом к лицу и знаем им настоящую цену». (7) Любопытно при этом, что об армии Котовского Багрицкий пишет с прохладцей, без всякого энтузиазма: От приварка рожи гладки, Тут невольно вспоминается Козьма Прутков: Да будет пределом солдатской амбиции Вернемся, однако, к Опанасу. Он не раскаивается в том, что пошел к Махно. Был ли он погромщиком? Здесь у Багрицкого нарочитая недосказанность. Опанас глядит картиной Неясно, сам ли он убил этого раввина или только снял с него шубу. Если следовать логике развития образа – то второе: Опанас – мародер, но не погромщик. Бросая армии Махно обвинение в насилии над мирными жителями, поэт хочет выгородить Опанаса. Его главное преступление – убийство Когана. Но ведь до того как «словно перепела в жите Когана поймали», был уничтожен весь продотряд: За церковною оградой А что Опанас? Он тоже убивал своих бывших товарищей по продотряду? Или смотрел как убивают? Тогда почему он раскаивается только в убийстве Когана? Это еще одна неувязка, несведение концов с концами. Но обратимся теперь к образу комиссара Когана. Он, вероятно, ровесник Опанаса. Судя по написанному впоследствии Багрицким либретто оперы по мотивам поэмы, недоучившийся студент. Наверно, и его родители хотели, чтобы он был инженером или врачом. Но он вступил в партию большевиков и стал комиссаром. То, что он пошел на службу к новому режиму – естественно и закономерно. Плохо другое: он сразу же отождествил себя с карательной политикой этого режима. Он соблазнился властью над жизнью и смертью других людей, он стал «волком»: По оврагам и по скатам Если бы не он попался Опанасу, а Опанас ему – расстрелял бы его без всякого сожаления как изменника. Но этот «изменник» не хочет его убивать и стреляет только после того, как Коган отказывается бежать. В советской литературе 20-х годов, в поэзии особенно, был распространен мотив братоубийства, о чем убедительно написал Анатолий Якобсон в своей статье «О романтической поэзии». Опанас и Коган – не братья по крови, но они оба сыновья Матери-Революции, они братья в человечестве: Каин и Авель. И потому-то сцена расстрела так укрупнена Багрицким, потому-то в ней ощутим космический масштаб. Сама природа осуждает убийцу: И равнина волком воет- Почему, однако, Коган не бежит, хотя Опанас готов его отпустить? Объяснения малоубедительны: Неудобно коммунисту Когда он успел узнать, где Махно расставил часовых? Да и туман ему на руку. И почему бегство так его унизит? Это нагромождение несуразностей нужно автору только для того, чтобы героизировать Когана и осудить Опанаса. Но поведение Когана перед смертью столь неестественно, что вызвать сочувствие к нему автору не удается. Напротив, сочувствие вызывает Опанас, не желающий убивать и сознающийся потом в убийстве: В общем, написалось не то, что было задумано. Не поэма «великой жалости и прозрения», конечно, но и не то, что нужно было агитпропу. Опанас оказался нравственно выше Когана: у него есть совесть, а у Когана только революционная необходимость. Вероятно, Багрицкий понял это и при переделке поэмы в оперное либретто сделал Каина-Опанаса еще и Иудой, предающем Когана, что, разумеется, полностью обессмыслило это произведение. «Дума» может быть об убийце, но не о предателе. Поэма заканчивается пожеланием автора: Так пускай и я погибну Что это? Риторический жест, как в хрестоматийном стихотворении Маяковского, написанном, кстати, в том же 1926 году? Встретить я хочу Думаю, что у Багрицкого здесь не просто риторика. Он был болен. Еще в 12 лет он переболел бронхитом, который дал осложнение: бронхиальную астму. Лет до 30 болезнь не очень его беспокоила, но с переездом в 1925 году в Москву, она все чаще давала о себе знать. Она и заставляла его все пристальней вглядываться в смерть. Он был не одинок в таком вглядывании. Смерть требовала осмысления для людей 20-х годов, первого послереволюционного поколения, и они часто задумывались о ней: Мы летим. Нам смерть как жизнь – товарищ. Так писал молодой Андрей Платонов в своей единственной стихотворной книге «Голубая глубина», в стихотворении с примечательным названием «К звездным товарищам». А вот то же, но в иной, бодро-легковесной оркестровке: Мы любим, любим труд, винтовку, В двадцатые годы наряду с культом молодости и здоровья был и культ ранней героической смерти, смерти во имя Революции. Культ этот дожил до поколения молодых поэтов, ушедших на фронт в Великую Отечественную. «Но мы еще дойдем до Ганга, но мы еще умрем в боях», — писал впоследствии Павел Коган, еще один однофамилец героя «Думы». Но тогда, в 20-е годы, война не разразилась, хотя поколение Багрицкого и жило в напряженном ее ожидании. Об этом и написан «Разговор с комсомольцем Дементьевым». Багрицкий хотел, чтобы предстоящая ему смерть была смертью «на посту», чтобы она была смертью осмысленной. Но не только развивающаяся болезнь заставляла его думать на эту тему. Уже в 1926 году он почувствовал, что страна, которую он с февраля 17-го считал своей, становится ему чужой: Над нами гремят трубачи молодые, Откуда такое настроение? Обостряющейся астмой его не объяснишь Дело в другом. В 1925 году Багрицкий переселяется в Москву. Его представляют Троцкому, который был одним из его кумиров. В первом варианте «Стихов о поэте и романтике», так и оставшемся неопубликованным, были такие строки: И два человека над временем встали. «Бессоница» была опубликована в майском номере «Нового мира» в 1927 году. Ее сюжет – некое бредовое видение, посещающее поэта в его доме в подмосковном Кунцево. Ему чудится какой-то пришедший в движение сруб: Вот уже по стеклам двинуло дыханье Лубянка – луб — сруб – вот какая семантическая цепочка возникла, вероятно. в сознании Багрицкого. «Стекла, налитые горячей желчью» — явно зрительное впечатление от известного всем и внушавшего страх здания на Лубянской площади. (9) И далее такой вот образ: Это летит по оврагам и скатам По оврагам и по скатам Вряд ли это нечаянная реминисценция. Наверняка Багрицкий задумывался над тем, кем бы стал его идеальный герой Коган, если бы остался жив. Чекистом или оппозиционером? Палачом или жертвой? Оба варианта были возможны. Но сам Багрицкий в 1927 году – на стороне жертв, на стороне проигрывающих, а не побеждающих. А учреждение со «стеклами налитыми горячей желчью» продолжало свою «адовую В конце того же 1927 года Багрицкий пишет стихотворение «Папиросный коробок». Вроде бы оно о декабристах. Снова поэта в его доме в Кунцево посещают видения: в саду за окном он видит Рылеева и Каховского. Почему вдруг его взволновали события 100-летней давности? И почему об этом говорится с таким жаром? Крылатые ставни колотятся в дом, О чем это? О разгроме восстания декабристов? Нет, конечно. Думаю, что непосредственным поводом для написания этого стихотворения был разгон троцкистской демонстрации 7 ноября 1927 года в Москве. Руководил этой акцией тогдашний первый секретарь московского комитета партии Угланов, впоследствии сам погибший в сталинской мясорубке. Разгонял он, естественно, не по собственной инициативе, а по приказу «упрятанного в ночь командира». Известно, что разгонявшие выкрикивали антисемитские лозунги, что должно было больно задеть Багрицкого. То, что, казалось исчезнувшим или притаившимся вылезало наружу. (11) История задвигалась непонятно куда и, как казалось Багрицкому, не туда, куда хотели вожди Революции. Так что не о Рылееве и Каховском пишет он в «Папиросном коробке», а о Ленине и Троцком. И, как и в «Бессоннице», о тайной политической полиции: В гербах и султанах надвинулась ночь, Надежда поэта только на то, что следующее поколение будет жить в ином, нестрашном мире и увидит «небо в алмазах». «Папиросный коробок» заканчивается обращением к малолетнему сыну: Вставай же, Всеволод, и всем володай, Излишне говорить, что времена эти окажутся совсем не веселыми. Ощущение колеблющейся почвы, непонятности и враждебности времени, устремившегося «не туда», пронизывает и маленькую поэму того же 1927 года «Трясина». Это первое из трех призведений Багрицкого, которые можно назвать натурфилософскими. (Следующими были «Cyprinus carpio» и «Весна, ветеринар и я»). Сюжет ее – охота на кабана в какой-то болотистой и малярийной местности. (Багрицкий действительно увлекся тогда охотой). (12) Природа в этой поэме – больна: болезненные образы сознательно нагнетаются: Пар оседал малярийным зноем, Прямо в глаза им, сквозь синий студень И вот в этом больном болотном мирке появляется зверь. По описанию – это кабан, но Багрицкий его не называет: это зверь как таковой, хищник. Я далек от того, чтобы трактовать этого зверя аллегорически, наподобие Зверя из бездны в Апокалипсисе, но некоторая символизация здесь все же есть. Есть она и в образе охотника, который выглядит здесь как некое высшее существо, как сверхчеловек: И над косматыми тростниками Охотник у Багрицкого – тоже хищник, зверя из трясины можно победить только убив его. Распространенное на общество такое мировоззрение называется социал-дарвинизмом. Правда в нем отождествляется с силой и поэт вскоре, в 1929 году приходит именно к такому жизнечувствию. 1929 год – это «год великого перелома». В этом году власть наносит первый удар по крестьянству, по Иванам и Опанасам. Перелом происходит и у Багрицкого. Поэт сознательно встает на сторону той силы, которая может его в любую минуту уничтожить. Приспособленчество? Конформизм? Такие слова подходят к Алексею Толстому или к Пришвину, но не к Багрицкому. Он ведь был советским, или точнее, используя определение В. И. Шубинского, раннесоветским человеком. Советское было частью его самого. Двигал ли им страх? Страх, несомненно, был, но не элементарный. Его можно сравнить со страхом верующего потерять веру. Он боялся потерять смысл своей жизни и своей приближающейся смерти. В 1929 году обостряется его болезнь и ему становится ясно, что долго он не протянет. Чувствовали это и знакомые. Виктор Борисович Шкловский писал в своих воспоминаниях о поэте: « Голова поседела рано потому что смерть сидела напротив, за письменным столом и считала оставшиеся строчки». (13) Героическая гибель, «славная кончина» была невозможна, но была возможна смерть «на посту», с ощущением правильно прожитой жизни и выполненного долга. И была, другая возможность: умереть не своей, а «чужой» смертью в подвалах Лубянки или в лагере, а такая кончина зачеркнула бы все, чем он жил и дышал с февраля 17-го. И вот он пишет самое свое одиозное стихотворение «ТВС». Сюжетно оно перекликается с написанным в том же 1929 году стихотворением Маяковского «Разговор с товарищем Лениным», но если последнее напоминает партийный отчет о проделанной работе, то у Багрицкого все глубже и страшней. Прежде всего, взята экстремальная ситуация: герой болен, у него туберкулез – болезнь, которая может свести его в могилу. Преодоление болезни, победа над ней, благодаря обретению смысла жизни и смерти – вот основная тема этого произведения. Тема эта общечеловеческая, но повернута она поэтом в сторону нечеловеческую. Преодоление страдания происходит не на пути созидательном, а разрушительном. Образцом стойкости и верности долгу оказывается палач, «ангел смерти» — Феликс Эдмундович Дзержинский. Он и учит отречению от себя, подчинению своей воли Исторической Необходимости, которую поэт называет «веком»: А век поджидает на мостовой, В переводе с языка поэтического на политический это значит примерно следующее: товарищ Сталин воплощает в себе Историческую Необходимость и во имя ее следует отречься от своих прежних друзей-троцкистов. Багрицкий никогда не прославлял Сталина, но в этих строчках он по существу выражает психологическую установку, которая Сталину и была нужна. В этом стихотворении воспеваются расстрелы, поэт призывает к разрушению устоявшихся форм жизни, «желудочного быта земли». Его голос становится истерическим, но за этой истерикой так и слышится крик героя оруэловского «84 года»: «Не меня! Юлию, не меня!» Следует сказать, что в первом варианте пафос этого произведения был более конструктивен. Там были такие строки: И сердце отстукивает в груди.– Конструктивное и деструктивное равно присутствовали в сознании Багрицкого: брало верх то одно, то другое начало. В «Cyprinus carpio» и в стихотворении «Весна, ветеринар и я», написанных в тот же год «великого перелома», он славит рыбовода и ветеринара — людей причастных к зарождению и восстановлению жизни. А вот в «Человеке предместья»(1932 г.), произведении крайне неудачном, господствует деструктивный пафос. Современному читателю абсолютно непонятно за что же так ненавидит поэт этого «человека предместья», скромного железнодорожного служащего. Ведь он даже не кулак, Зато удалась «Смерть пионерки» (1932). Как «Разговор с комсомольцем Дементьевым» и «ТВС» — это произведение о смысле смерти. Пусть пионерка Валя прожила недолго, но ее жизнь была причастна к некому Большому смыслу. Она не может ему изменить иначе эта ее недолгая жизнь окажется бессмысленной. Валя даже ради матери не может изменить тому, во что она поверила. Она – верующая, другое дело что вера ее – темная. Описывая возникающий в ее сознании образ пионерского сбора, Багрицкий прямо говорит о тьме: Заслоняют свет они Похоже на проговорку, напоминающую ту, которую допустил Маяковский в упомянутом уже стихотворении: Свой идеал человека, к которому он пришел в «год великого перелома», он афористично выразил в стихотворении «Вмешательство поэта» (1929): Механики, чекисты, рыбоводы, Та же формула, но с другим порядком слов – в «Человеке предместья»: Чекисты, механики, рыбоводы, Здесь прежде всего полемика с собственными строками из стихотворения 1920 года «Рассыпанной цепью»: Так мы теперь раскинулись облавой – И далее: И мы стоим рассыпанною цепью – Строки эти не претендуют на обобщение и говорят лишь о друзьях и знакомых поэта. Любовники, безумцы и поэты Стихотворная формула Багрицкого – это декларация единения поэта с людьми, занятыми, по его мнению, самыми важными в данный исторический момент делами. Рассмотрим ее пристальней. «Механики» — это дань провозглашенному тогда курсу на индустриализацию. По логике вещей тогда на первый план должны были выдвинуться инженеры, и в стране должен бы был возникнуть культ инженера. В реальности же все было наоборот. «Шахтинское дело» и процесс «Промпартии» нанесли этой профессии смертельный удар. «Героем времени» мог быть именно механик, т. е человек со средним техническим образованием, налаживающий и чинящий машины: средний уровень знаний был востребован, а высший внушал подозрения. Теперь о чекистах. Это – «ангелы смерти», уничтожающие все вредное и нежизнеспособное. Они — то же, что охотники в лесу (вспомним «Трясину), их роль в обществе – деструктивна, но, по мысли Багрицкого, необходима. Они – продолжатели Гражданской войны в новых условиях, только теперь им никто не сопротивляется. Конструктивное же начало воплощено в рыбоводе. Как кажется Багрицкому, начала эти дополняют друг друга, и он делает попытку осмыслить это в натурфилософском произведении 1928-29 годов «Cyprinus carpio». В нем вроде бы рассказана бытовая история о затоплении рыбоводческой станции. Открывается этот цикл (или маленькая поэма) «романсом карпу», потом говорится о рыбоводе: «болезненном и небритом» человеке. Но не все так просто. Этот обыкновенный человек в то же время демиург рыбного мира, тот по чьей воле и под чьим наблюдением происходит оплодотворение: Выходят самцы на бесшумный бой, И этот малек, как левиафан, Затем говорится о затоплении станции, т. е. о хаосе, врывающемся в мир: Рабочий в жару. И тут выныривает выращенный из малька Левиафан: У Багрицкого – это не змеевидное чудовище, как в Библии и в мифе, а огромная рыба: Луной открывается ночь. Плывет О, сколько ножей и сколько багров Победа над стихией – это и победа над «чудовищной Главрыбой». Подобно тому как Бог Яхве сотворил Левиафана, а потом прикажет Гавриилу сразить его, так и рыбовод выращивает «чудовищную Главрыбу» на растерзанье: Он вывел ее. Рыбовод, в отличие от Охотника из «Трясины», созидатель, человек воплощающий конструктивное начало, но вместе с тем и вскармливающий «Главрыбу». «Главрыба» нерестится и будущем появятся ей подобные. В отличие от мифа, где рассказывается об окончательном усмирении хаоса, у Багрицкого победа над Левиафаном неокончательна. «Шальные рыбоводы» могут вывести нового, так что жизнь – это непрерывная борьба с хаосом, хотя и с перспективой окончательной победы. Мысль здесь та же, то и в «Смерти пионерки»: путь к свету лежит через тьму, путь к коммунизму – через борьбу с хаосом. Знаки Зодиака сошли на луг: А в конце стихотворения: С громадными звездами наедине Герой этого произведения – ветеринар, обыкновенный, как и рыбовод, человек, занимающий своим, достаточно прозаическим, делом, но в глазах Багрицкого это дело обретает высокий онтологический статус: он способствует ежегодному обновлению Жизни и Космоса. Его работа – это одновременно и священнодействие: На этих животных должно тебе Его действия, если они не верны, могут повредить Космосу: (Звезда стоит на пороге – Если рыбовод в «Cyprinus carpio» активно вмешивается в природу, не желая ждать от нее милостей и выращивая «чудовищную Главрыбу», то ветеринар послушен космическому ритму ежегодного обновления, он лишь исполняет космический Закон: (Вставай же, дитя работы, Но ветеринар не единственный герой стихотворения. Другой его герой – сам поэт. Надрывайся! Во всем этом чувствуется какой-то надрыв. Надрыв был и в «ТВС», но там причина его ясна: Багрицкий чувствовал чудовищность того, что он говорил. А здесь почему? Думаю, потому, что примитивный биологизм и социал-дарвинизм, которые он исповедовал, уже не удовлетворяли его. Он пытался вырваться из их сетей. Отчасти ему это удалось в поэме 1932 года «Последняя ночь». На мой взгляд, это лучшее произведение Багрицкого. Прежде всего — о его теме. В советской литературе тема Первой Мировой войны не была самостоятельной. Война воспринималась как пролог Революции. (На Западе было по иному: «Огонь» Барбюса, «На западном фронте без перемен» Ремарка). В «Последней ночи» война – это первый, и самый мощный удар по общечеловеческим ценностям. И еще. Поэма эта – единственное в советской литературе произведение, описывающее мистическое переживание. В ночь накануне сараевского убийства герой поэмы испытывает необычайное чувство единства всего со всем. Ночь на берегу моря открывается ему как Космос, как ночь Мировой Гармонии: Была такая голубизна, Она поселилась в каждом кремне Лирический герой ощущает себя одновременно частью распахнутого мира и микрокосмом: Я был ее зеркалом, двойником, Эта ночь – субботний отдых мироздания. Багрицкий не случайно упоминает, что действие поэмы начинается во время еврейского шаббата: Еврейские домики я прошел. А утром все уже было готово для убийства, которое изменит мир и последствий которого не мог себе представить молодой сербский террорист: Револьвер вынут из кобуры, Есть одно талмудическое изречение, которое, на мой взгляд, перекликается с тем, что Багрицкий хотел сказать своей поэмой. Звучит оно так: «Учили мудрецы наши. Для того сотворен человек единственным, чтобы научить тебя, что всякий, кто погубил одну жизнь в Израиле, — говорит о нем Писание, как будто он погубил он весь мир; а всякий, кто восстановил одну жизнь в Израиле, -как будто восстановил весь мир». (16) Невозможно, разумеется, установить известно ли было это изречение Багрицкому. Вот тут я понял: Во время войны человек – это «живая сила», ведомая на убой. Война для героя поэмы – это «изгнание из рая», причем «рай» здесь не детство и не юность, а то переживание Всеединства, которое он испытал в «последнюю ночь». Продолжение «Последней ночи» — поэма «Февраль», которой я уже касался в начале своей статьи. Ее тема – Русская революция, взятая в очень личном аспекте. Революция – это и осознание себя хозяином своей жизни и преодоление комплексов. «Акт» с бывшей барышней, ставшей проституткой, — это мщение не столько ей, сколько себе прежнему: Я беру тебя, как мщенье миру, Но этим не исчерпывается смысл поэмы. В конце ее «всплывает» архетипическое уподобление Женщины Земле: Принимай меня в пустые недра, Так житейская история у Багрицкого «прорастает» мифом. Революция соотносится с зачатием и «вечной весной» – ежегодным обновлением жизни. И еще важный момент. Описывая «акт» с проституткой, поэт говорит о «потоке…мрака и неистового света». Эту формулу можно отнести и к Революции и к самому Багрицкому. «Последняя ночь» и «Февраль», пожалуй, самые значительные произведения Багрицкого. В них он пытается осмыслить себя, осмыслить начало своего жизненного пути перед концом своей жизни. Он умер в 1934 году, не дожив до Большого Террора. и став после смерти классиком советской поэзии. Смерть на поле боя настигла не его, а его сына Всеволода. Но и позорной смерти в подвалах Лубянки или в лагере тоже удалось избежать. К своему концу он пришел человеком не сломленным, но надломленным. Надлом, как я пытался показать, произошел в 1926-27 годах – это был период смятения и страха. Смятение и страх привели в 1929 году к заклинаниям, что все идет правильно. Он причислил себя к победителям, но глубокий внутренний конфликт остался, его невозможно было разрешить в рамках примитивного биологизма и социал-дарвинизма, в которые он пытался себя втиснуть. К чести Багрицкого следует сказать, что он пытался найти и другое, об этом свидетельствует «Последняя ночь», произведение в лучшем смысле этого слова гуманистическое. Мы далеко ушли от юношеского восхищения Багрицким. Но и в перечеркивании всего его творчества тоже нет правды. Он заслуживает нашего внимания и понимания. ——————————————— 1) Якобсон А. Конец трагедии.– Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1973.
|