|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
|
|
|
Лев Васильев 1961 Валерию Плотникову (Мне дверь отворят...) 1962 Весна не имеет успеха… НА УЛИЦЕ (Мимо троллейбусных линий…) Вдруг три улицы сойдутся… Ленинград в к<анун> 1963 (На улицах царило оживленье…) 1963 ПЕРЕДЕЛКИНО (Ветром гонимы…) Никогда не поздно взять билеты… В окошко вечер полыхнет… И вот опять восходит солнце… КАФЕ ПОЭТОВ (Где каждый своё по размаху берёт…) Пойдем с тобою… Бросаю, знаешь, я листок бумаги… Есть место на земле… Когда – ни свет, ни заря… ОСЕНЬ НА МОСКОВСКОМ ТРАКТЕ (Дождливо. Серо. Хмарь. Бегут автомашины….) Как будет (Я колена преклоню свои…) Надеюсь, как на бога, на троллейбус… ПЕСЕНКА (Кораблик мой, кораблик…) УЛИЧНЫЙ МОТИВ (Я пассажир последнего трамвая…) Ты права — я должен опуститься… Белыми ливнями, белыми ливнями… В устоявшемся запахе хвой… Воспоминание о сентябре (Летают, кружатся, словно летчики…) За горькие травы снегов… Не забудь затянуть поясок… 1964 ДА ЗДРАВСТВУЕТ! (Да здравствуют свободные такси…) Тонкие руки, плетущие сети, А где могу я лечь… В мяч играющий, в лапту… Дверь. А за нею… Мне страшно жить и страшно умереть… На улице темно… Где много торчало мёртвых иголок… Губы белые кровавя… ЗВЕРЬ (Уже звенели солнышка золотые звенья…) Кружись, не кружись — водяная мельница… О спасенья лучик светлый… Я становлюсь печален и рассеян… ОСЕНЬ УЛЫБОК (Ты удивляешься, ты не привыкла:…) И не знаю, зачем это всё, зачем… Пепельная тишь… И надышавшись тягостным дурманом… Сколько нас… Ярко светят фонари… Зачем эти пологие лестницы… Как видите, не уехал… Тихо, мирно и спокойно сесть… ЖЕЛТЫЕ ФЛАГИ ОСЕНИ (Скоро мы задним числом…) Вечное стояние… Легкий сон от меня к тебе… Е. Прицкеру ( Когда идут дожди…) МНЕ 20 ЛЕТ (Восстанут маленькие люди…) От чужих рук, припаянных… Стоят печатные машины… Поутру взрывом сон был взорван... Т. Франкфурт (Я люблю, когда линейно…) Вы ошибались до сих пор… День такой же странный, непонятный… Корочка-горбушка… Голубь сизый… Теперь я начинаю понимать… 1965 ВРЕМЕНА ГОДА (С верными ребятами…) Ты думаешь, что речь моя все строже… Владимиру Бударагину (По парапету мы, по самой кромке…) Когда пешком, когда попуткой… Наступила грибная пора… Вот досок желтизна. Вот стекол дрожь… Этой осени впору окрестность… День плывёт такой прозрачный… Плач домовый, словно вдовий плач… Ветеран (Этот стол колченогий…) Под утро зазвучит… 1966 Небо цвета керосина… И днем от темных сновидений… ЛЕТО 1917 г. (Это лето….) В прохладу сумерек чудесных… Легок и очищен как семя… Пусть наша смерть… Я в лодке, как в люльке, качаюсь… Вдохнуть пред тем как аромат конопли… Где пыль, трамвай и пешеход… НА ВЗЯТИЕ К*** (ОДА) (Когда Суворов Исмаил…) Преображенья колокольня... 1967 Я воздух морозный скорей отличу… Где ты, Лорхенс? Серый птенчик… Журавль колодезный, стремившийся взлететь… КТО ОН? В. П. Бударагину (И тот, кто обычно бредёт по утрам…) До крайности мало и света, и дня... 1968 Еще я в бывшем доме живу доходном… ЛЕНИНГРАДСКИЙ СОНЕТ (С умом младенца, с тельцем старика…) Стихи мои, мои зверята… Вот пред зеркалом стоит… Среди прозрачных, призрачных строений… 1969 На улицах третьего Рима… В час, как никто не шелохнется… Я на сухой земле лежал один… Тане Корнфельд (Жёлудь в ладони тяжёлый, как полуимпериал…) Если Москва нам город… 1960-е В кромешной тьме пока ты выход ищешь… Где я увижу такое пречистое поле… Или рано, или поздно… Сонет (Приходишь в дом и видишь беспорядок…) "Из Бодлера" Стоишь ли у витрины магазинной…) Вид-то у тебя хоть б...ой… Самонадеянность проходит… 1970 Прогулка по Охте. (Прогулка по Охте не мне принесет облегченье...) Риду Грачеву От стаи отпав – мчится волк... Тогда подумал я: не отнестись ли… КАК ПРОВЕСТИ СУББОТНИЙ ВЕЧЕР (Купи вечернюю газету…) 1971 Что нам делать с мигренью… Этот долгий путь в метро… Добро, расплесканное в мире... Я. В. Василькову (Поднимись по ступеням деревянным…) Спускаемся в подвал. Сырее… 1974 Я к смерти не готов. Ещё пищит… Да будет ли печали сей конец… Хотелось быть предельно одиноким… 1975 РОМАНС НА НАТАЛЬИНЫ ПЕНИ (Ты стоишь, словно пень, иностранец…) СОН (Сквозь осеннюю мглу взбормотало…) Петру Чейгину Cтихи, сочинённые ночью во время пребывания в сушильном аппарате при температуре 62,5" по Цельсию (Дождь пошел, и я не виноват…) А тебя водили, проводили… Нисходя с высоты поднебесной… Смерть это всё... Снова звонницы плавный язык… Учитывая снега направленье… ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ПЯРНУ (Воздух дымился, потрескивал, как порох…) Андрею Халявину (Как мило в старом доме…) ОШИБКА ЮНОСТИ (Так говорил наш старый математик…) Николаю Филлипповичу 1976 Хорошая, не надо… 1978 Трава имеет подниматься… Вдыхаем осенний воздух… 1979 О, юноша, вы сядьте так… Только, только, только… Пушкин в Крыму (Быстро падала жара…) Офицерское ПИСЬМО (Когда я, на фиг, глаза закрою…) Е. Прицкеру 1970-е Наверно, каверны и спайки… T. K. (Психеюшка! Душенька…) 1981 Моя душа однажды замертво… Над ивой — статен, не плакуч… Жалок я, подобен иве бедной… На вещмешок солдатский… Ане Т., Ане С., Ане Ч. и Люде И (Словесный портрет анютиных глазок…) Тане Корнфельд (Отплывая в край обетованный…) Время стрессов и страстей… 1982 Мы зыбкой качаемся – прелесть… Мы зыбкой качаемся в прелесть… 1983 Сергею Соловьёву (Я приду к вам с лампой керосиновой…) 1984 Мама, белая голубка… 1986 Т. Мишиной-Буковской (Немножко есть, что пряность сигарет…) 1987 В условиях гололедицы… Я теку как чудо… И сказал: на этом свете вечно… 1988 Восьмёрка седьмого трамвая… А. Тищенко (Позвоню я Вам в понедельник…) Человек был мал и щупл… Перевод из Маршака (Как аспирант глотает аспирин…) В день Весеннего Равноденствия… Ты посмотри… СТИХИ О ПОГОДЕ (Вот бегу я, неловок…) 1989 По Смоленке-речке яблочко плывёт… В нашей области нынче облачно… И вот, чему-то догадавшись… Я не умру от гиподинамии… Снегом баловаться можно… 1990 ПРОГУЛКА В ЛЕСУ (Туча силится опарой…) 1991 Алексею Хвостенко (Я стоял на холме стадиона…) Как на самом диком полустанке… 1992 Не скорбным выражением лица… БАЛЛАДА О ЗАБЫВЧИВОСТИ (Дорогой, ты не взял носовой платок…) Оксане Д. История с фотографией (Дело было летом, в крайности, под осень…) На тыщу четыреста семьдесят девять рублей… В женском зале… Видишь, колеблется замок – багровым… Где-то там переор-пережог… Я крышка, крышка, крышка… 1993 И не знаю, что сталось бы с нами… Дело близится к концу… Построим сад на пепелище… Нарисуешься с ветром — ночью, в снежном дымку… 1996 Дождем окропленным… Похоронный автобус спешил. Я отстал… Запомните меня таким… Надел бы мамину медаль… Приезжайте в Крым (Дождь прошел. И прошумел. На взгляд…) НЕДАТИРОВАННОЕ ПРОТИВОГАЗ (Был костюмчик небогатым….) Е. Прицкеру (Как с елки засохшей сойдет мишура…) От древних ворот Палатина… Селена повернулась… Эту книжку кто-нибудь… 1961 *** Валерию Плотникову Мне дверь отворят. Я войду туда: здрасте! – Пикассо — не мастер! А кто ж из вас мастер? Мне нужен бы мастер, я жду вас с утра здесь: корабль мой сгорел и обрушились снасти, скажите! кто может в разгуле ненастья раскуривать трубку, кто может на трассе невольных несчастий и всяческих бедствий из камня, из краски, из снов и обрывков ночей на террасе — играть на струне напряжённейшей страсти, кто слово за слово отважится драться и друг перед другом готовясь заправски, суча рукавами, стоять голодранцем? Вы знаете, я с корабля — и на праздник. Мой дом потерялся. Прекрасно, прекрасно! Поздравьте меня и скажите мне: здрасте! 61 г. 1962 *** Весна не имеет успеха у быстро несущихся льдин. За это без всякого смеха на реку с сомненьем глядим. Весна не находит успеха. Мне ночью сказали про то в заплатах, прорехах и вехах проток ветровые пальто. Весна провалилась. С капелью просачивается мазут. И сквозь почернелые щели мурашки на вызов ползут. март 62 г. НА УЛИЦЕ Мимо троллейбусных линий, мимо автобусных маршей, мимо колец алюминия улицы рыльцами машут. Мимо меня проходили ближе на шаг к могиле, зелёные, как крокодилы, ревущие автомобили. Женщины глядели по-рыбьи на это всеобщее варево: тронутый мёртвой зыбью неправдоподобный аквариум. Змеи из фар вылетали, вывернув к небу головки. Мальчикам с драными локотками делалось очень неловко. окт. 62 г. *** Вдруг три улицы сойдутся, как друзья, опять на пристань и пожмут друг другу руки у поверхности ребристой. Ярким солнцем или грязью точно брызжутся колёса — это весело искрятся босы ноги по откосу. Как мальчишка, белый мол криво двинулся к заливу — там с улыбкой на него сядет облако счастливо. 62 г. Ленинград в к<анун> 1963 На улицах царило оживленье на праздниках обычно так бывает под новый год гуляют ежедневно а за углом кого-то отпевают Кого же отпевают? – не солдата солдат на новый год не отпускают постичь пытаюсь, щурясь виновато по ком поет музыка городская О чем бы это? На кого похожа коробка перевязанная лентой Веселая смеющаяся рожа напившегося вдрызг интеллигента На вид совсем нелепая картина поют а слов нисколечко не слышно К чему бы расшумелась так витрина имея надпись: "и бритье и стрижка" Кого же отпевают елки-палки мохнатые рождественские елки весталки на вонючем катафалке и челки как колючие иголки Кого хоронят Сына? Гражданина? А это год хоронят уходящий а это времени вздыхает крестовина и спешно заколачивает ящик Спешите! Но куда там – опоздают на улицах большое оживленье хоронят, пьют, штаны, грехи спускают на улицах – обычное явленье <1962> 1963 ПЕРЕДЕЛКИНО Ветром гонимы солнцем светлы мимо могилы наши следы Век доживая падает лист Речь дождевая струйками вниз Кружится осень Трезвая мысль Рушатся сосны вниз, вниз – Ворох злодейств, а какие хоромы! Кто это здесь похоронен? Замысел суток помысел чист – Знаете, сударь! по мосту вниз?! Мокрые иглы на скамейке схвачено мигом увидено мельком Рыжая травка, зеленая лучше рядышком, правда, зеленая лужа Вот загородка за ней косогор а посередке идет разговор: – Мхи да каменья большая плита эта скамейка водой облита Черные ветки щербаты, кривы Ветрено. Это ползут муравьи. Эти консервы тускло блестят это, наверно, уже листопад Кто-то ведь умер веревка-удавка это придумано очень удачно Листья невидимо падают ниц как удивительно вниз, а не ввысь Вот окруженье рядом плотина воздух осенний и нелюдимый Дымной завесою по небосклону по деревенскому по городскому тикает маятник, тихая песнь – Вы понимаете, кто это здесь?! Вкось по суглинку дождя посреди наши могилки – ваши следы. апр. 63 *** Никогда не поздно взять билеты и уехать за город на дачу поискать зеленую удачу, потому что лето на дворе. Или на своем велосипеде взять, уехать попросту подальше отыскать зеленую удачу где-нибудь в какой-нибудь дыре. На лужайке где-нибудь зеленой – с запрокинутою головой на руки принять ее с поклоном, всю ее заросшую травой. Оглядеть от ног до подбородка: как она красива – бог ты мой! – и свою счастливую находку отнести зеленую домой! май 63 *** В окошко вечер полыхнет Туши, туши пожар В соседнем доме напролет огонь по этажам В соседней части например пожарной — ночь подряд для белой ночи комплимент соорудить рядят Напротив сутки все в дыму и там душа горит и ждет ее, ее одну спасенье от обид На жизнь свою махнет рукой слезу смахнет — горька преподнесет уже другой два черных уголька Почти что рядом, на носу забрезжившего дня на истерзание несут всю страсть и пыл огня который душу опьянив как будто бы шутя и вечный сам ее двойник нам не дает житья июнь 1963 *** И вот опять восходит солнце уже восходит оно ступает точно зверь на лапах оно восходит медленно на востоке и так же медленно уйдет на запад. Дорожка вьется, путь недлинный путь-дорога но как веревочка не вейся конец найдется и словно с губ крик журавлиный еще немного любовь восходит, бьется сердце, восходит солнце. Когда обратно возвращаться смысла нету да и в народе говорится: пути не будет — то на закате говорят: давай прощаться я поеду она его потом забудет он забудет. Восходит солнце на востоке раным-рано но все равно кого-то держит на примете и только светит, светит долго неустанно и все как прежде, все как прежде на планете. июнь 63 КАФЕ ПОЭТОВ Где каждый своё по размаху берёт и лампы мигают, как свечки, где кофе и уличный бутерброд дожёвывают человечки — там двое усатых и оба в очках, одеты они и обуты и оба пришли заморить червячка, причём со своею посудой. Усевшись за дальним от входа столом плотней на протёртые стулья, едят. Вот шляпы надели. Потом, как будто бы ветром их сдуло. Я вышел на улицу. Дворник свистел. Народу собралось сверх меры. Кричали, горланили, выли. В хвосте сновали милиционеры. Не поняли, что ли? — На дурачка рассчитано драмы развитье. Там двое усатых и оба в очках и больше никто их не видел. сент. 1963 *** Пойдем с тобою по белу свету уйдем в субботу вернемся в среду. Неотвратимо движенье наше придем, присядем, покурим молча. В четверг поутру опять на марше разбудим землю, а дождь размочит. И двинут ночи по бездорожью, – чем путь длиннее, тем жизнь короче, чем света больше и тени зримей, тем время тоже неукротимей. Кусочек хлеба. Завтра. Ладно. Когда-нибудь. Приду. Наверно. Кусочек неба. Правда. Правда. Со мной увидишь – ты царевна. О мой хороший! Ты рано встала. И прибежала в последний раз. Последний грошик. И горя мало. И мир укроет блаженных нас. Я человек! Кусочек счастья. Лечу по свету. Кружочек дыма. Ушел в четверг. И возвращаться необходимо. Необходимо. 10.10.63 *** Бросаю, знаешь, я листок бумаги, и он летит — как продолженье сна, уже кричат крылатые бродяги и подошли другие времена. Листок судьбы — он сядет на колени избраннице, чтоб душу отвести и разрешит минутное сомненье, ни звука не сумев произнести. Твои глаза, поставленные прямо — в них неземное что-то — голова качается налево и направо, и так летает запросто листва. Ты умираешь — все опять займется, по всем приметам можно заключить, но только там, что осенью зовется, но только там самим себя лечить. Бросаю, знаешь, я — напропалую — листок судьбы? — не уходи к другим, пока я здесь над ним легко колдую и не исчезну, как осенний дым. 11.10.63 *** Есть место на земле. На грани лет. Граница. Между прошлым и грядущим, куда придем и просто обнаружим: Туды. Сюды. Обратно ходу нет. Здесь настигает нас колючий бред, и он тогда становится оружьем: живем себе по-новому – не тужим. Противу бед обратно ходу нет. Нет на земле обетованных мест. Но вот однажды – поутру разбужен – скажу тебе: не поддавайся стужам. Надень пальто! Обратно ходу нет. окт. 63 *** Когда – ни свет, ни заря погаснут два фонаря как будто два уголька вдруг упадут с потолка как две осенних звезды свои проложат следы мы можем предположить, что это некий сигнал кому-то из нас – не жить, как тем небесным огням! октябрь 63 ОСЕНЬ НА МОСКОВСКОМ ТРАКТЕ Дождливо. Серо. Хмарь. Бегут автомашины. Все это было встарь. Торжественно и чинно шуршат колеса. Льет. Летит асфальт блестящий. А в небе самолет почти как настоящий. Он в облаках повис, как самодельный крестик, не опускаясь вниз, он кружится на месте и видит белый свет с копеечку – но впрочем сошел бы этот след за карандашный росчерк. Московское шоссе ведет к аэродрому. Ворона на шесте. Всего одна ворона. Глядит по сторонам – скорее по привычке, вдруг дернулась она на возглас электрички. Пролившийся бензин из корпусов пузатых под шелест мокрых шин распространяет запах. Стоят, разинув рты направо и налево, как черные зонты, поникшие деревья. Рисунок их размыт. Меж ними расстоянье напоминает вид разлуки постоянной. И, ветви распластав просительно и немо, ждет скорбный их состав развитья старой темы. Какой-нибудь курьер, летя на мотоцикле, разрушит, например, что мы шутя достигли, рассеется мираж, мелькнет надежды лучик, и будущий пассаж реальный смысл получит. Куда же ты плывешь, суровая планета? Идет сезонный дождь, как занавес в полнеба. И много, много лет октябрьская погода, что проездной билет на это время года. Поля раздались вширь. Кустарники, колючки. Я тихий пассажир. И листьев закорючки. Я скромный зритель трав и тишины осенней и буду трижды прав, что встану на колени. Здесь все в намеке драм и почерке артиста и как прозрачный храм, где прибрано и чисто, где каждый поворот лениво дышит грустью, и грудью дышит мир, и где в душе молюсь я. октяб. 63 Как будет Я колена преклоню свои — Ты лицо еще придвинешь ближе. Я увижу снежные слои, — девочку, бегущую на лыжах... Я увижу голову твою всю разгоряченную ездою, и скошу твой стебель наяву, и усну, и будет Бог с тобою. нояб. 63 *** Надеюсь, как на бога, на троллейбус, надеюсь, что он вывезет меня, в моей незащищенности уверясь, из зоны беспощадного огня. Где улицы все время под обстрелом, где жизнь твоя не ставится ни в грош – я бледен, словно смерть, – и ликом белым на ангела небесного похож. Там поминутно раздаются взрывы и чей-то крик: помилуйте! горим! Я не хочу – ни бедным, ни счастливым, – живым остаться, только бы живым! нояб. 63 ПЕСЕНКА Кораблик мой, кораблик, на меня похожий! Чем живешь, порадуй, и куда плывешь ты? Я плыву, от солнца заслонясь ладонью, на далекий остров за живой водою. Мой кораблик грешный, в море уходящий, а матросы где же и впередсмотрящий? Не было и нету у меня команды, я один уеду, никого не надо. Кораблик мой безлюдный, может, мне обидно, что это за судно, парусов не видно? Паруса сгорели, и по воле божьей уношусь теперь я, улетаю, может. Кораблик сизокрылый, а где твоя невеста, где ее укрыл ты, признавайся честно! Я, признаюсь честно, никогда не плавал, а моя невеста не вернулась в гавань. Кораблик мой, кораблик, на меня похожий, ты меня не радуешь, ты меня тревожишь. Улетай, братишка и товарищ младший, крыльями попишешь, мачтами помашешь! ноябрь 1963 УЛИЧНЫЙ МОТИВ Я пассажир последнего трамвая, и в ночь глухую, как в небытие, со мною вместе тихо уплывает последнее пристанище мое. Кондуктор, не спеши, дай отдышаться, алтын, не беспокойся, заплачу! Мой домик – трехметровая площадка, и ветер бьет рукою по плечу. Кондуктор! почему ты не извозчик? а впрочем, мне теперь уж все равно и мы с тобой в расчете полном – в общем, по жизни прохожу я стороной. Послушайте, скажу я, до свиданья! Пусть обо мне заботятся друзья! <А из-за штор правительственных зданий посмотрят люди мудро на меня.> нояб. 63 *** Ты права — я должен опуститься на лицо на белое реки опуститься должен на ресницы покачаться должен порезвиться поглядеть в зелены бочаги на седые — в наледи — виски Ничего на свете не случится как по мановению руки Кто стучится, Инна! Что стучится? В сердце бьются снежные минуты и машин холодных огоньки Инна! — в белом, пылью почему-то теплое лицо твое клубится Мы идем с тобой вперегонки. дек. 63 *** Белыми ливнями, белыми ливнями сыпься, снежок! на руку — маленький! По бело-зеленой троллейбусной линии белым и красным лечу я фонариком. Сыпься снежок, машучи хлопьями, словно бы флагом, под белым полотнищем убереги, напои меня допьяну! О, сохрани, о продли мой полет еще! И закрепи на губах выражение горькое, грешное — баю, поправишься! И на лицо мое завороженное сыпься, снежок, засыпай, засыпаюшки! дек. 63 *** В устоявшемся запахе хвой слышен шорохов, шелестов хор — вековой гармонический строй... Но — стоять! — приказал светофор, словно в поле разбойник и тать, запрещающий красный сигнал. Не тому он, однако, сказал и не то это место, чтоб встать... Повеление — это не тон. Светофор, светофор, светофор! Этот серый жилфонд, это фон — городской неизбежный повтор. Есть на воле настой и настрой и в шуршании игол сухих, в тихом хоре слежавшихся хвой, в появлении мыслей благих вековой гармонический... "СТОЙ!" 63 г. Воспоминание о сентябре Летают, кружатся, словно летчики, рыжие лошади на зеленом лугу, а в небе светлом белые лодочки, плавают лодочки по молоку. Раскинув гривы, летают лошади и машут крыльями, в глазах — кресты, как будто флаги, по ветру полощутся их оперенные хвосты. Они спускаются и поднимаются вверх — и волны пляшут там, вниз — как трудно им летается — и облакам, и лошадям! Сияет солнце медью красною, сияет солнце как конский глаз, сияет медью, горит и пьянствует <золотисто-черный перепляс...> А рядом кладбище, там люди бедны хоронят девушку с живым лицом, она как лодочка по небу бегала, <и это стало ее концом.> И под музыку лепестки шиповника на морды взмыленных коней садятся горестно — и как любовницы лбы и губы свежат скорей. ... Но лодки белые руками машут, как далеко они плывут, как будто женщины поют и плачут, родного неба не узнают... <1963> *** За горькие травы снегов за сухую морозную пыль за пожар городов за кирпич обожженный я пил за асфальт площадей и неба лазуревый кров и что много на свете людей я снова напиться готов <1963> *** Не забудь затянуть поясок, в добрый путь — уходить нелегко нам. До холодных земных полюсов далеко. Проводите с поклоном! Может, горе тебя заметёт и еловые лапы накинет, или в цепи арктический лёд закуёт — и надежда покинет. Всё равно, уходить не грешно: шапку набок и посох вишнёвый, ничего, что идти суждено, ничего, только дело пошло бы. Вы поверьте, что я не барышник от случайных житейских щедрот — наболевшие руки широт поднимают нас с коек больничных. Что же воду нам в ступе толочь? Уходить, разве это не сказка? Небо нам — голубой потолок и земля под ногами не вязка. Наплевать на комфорт, на режим в общем-то городские мы жители. В добрый путь, в тёплый край! Убежим, потому что нас крупно обидели. <1961—1963> 1964 ДА ЗДРАВСТВУЕТ! Да здравствуют свободные такси! Зелёный огонёк, меня внеси во все твои полночные заботы! И вообще, да здравствует свобода! Пусть здравствует свобода превращенья а совокупно с ней — передвиженья. Пусть превратятся месяца, недели в раскрашенных лошадок карусели и фонари как бабочки взлетят и сядут вдруг на форменки шофёров и бабочки окажутся в сетях, в сетях двойных: дождя и разговоров. Свободы перемены места жительства! И чушь молоть, как зерна жернова. И вольнолюбья ног, худых и жилистых, куда угодно топать их права! Пойдут к чертям все времена и годы в угоду вышеназванным свободам. Свобо... Свобода! Господи! Еси! Да здравствует пешком идти свобода, когда как пьяная качается суббота и денег ни копейки на такси! 31.1. 64 *** Тонкие руки, плетущие сети, и бородатый рыбак. радуйтесь, люди! — вы на рассвете держите сети в руках. Тонкие руки, что ивовы прутья, грудью упершись в залив, радуйтесь, люди! — вы на распутье: вплавь или берегом вкривь. Грудью, что парусом, легкою грудью, наилегчайшей сейчас. Радуйтесь, люди! — То ль еще будет, плещется солнце в сетях! янв. 64 *** А где могу я лечь, да чтоб потом не встать, и в придорожных с головой сугробах зарыться? Тяжесть с плеч как будто камень снять — найду ли я дорогу в мир загробный? И в чистеньком раю, а, может быть, аду — в какую сторону, бездомный, забреду я? Где — на беду свою, ах, на свою беду — пролью слезу и море образую? фвр. 64 *** В мяч играющий, в лапту ловит мячик на лету. Не пущу свою мечту как хочу её верчу. Отпусти её, пусти будет чушь тебе плести. Птица лёгкая — она от любви совсем пьяна, волею сохранена. не поймёшь ты ни хрена Закружу, запропащу, не отпустишь — посрамлю. Пращник! раскрути пращу Лучник! запусти стрелу Скрещенные два меча женщинами — мечта! легкая она на вид Не досмотришь! Улетит! февр. 64 г. *** Дверь. А за нею кто это скрыт? – Недоуменье. — Делает вид: спит. А за дверью свет. И кровать. – Нет, не поверю! — – Спать! Закрывать двери и окна. Вселенная спит. Спите! Спокойно. Совестно. Стыд. Тише. Азартно крепнет мороз Спите. До завтра. Всё. Обошлось. Тише. Струною дрожит тишина. Дни без покоя. Ночи без сна. февр. 64 г. *** Мне страшно жить и страшно умереть Не лучше ли совсем офонареть? Мне с каждым шагом горше и больней — я оказался между двух огней И среди них колюч и одинок я сам как будто третий огонек как будто третий шляется с двумя дурными сигаретами дымя как будто им не тошно без тебя как будто ты вонючая труба и тех не двое по бокам, а тьма но я теряюсь все-таки с двумя два города — и каждый твой двойник и ты одновременно с ним возник И по колено города в снегах у вечности валяются в ногах Так города уходят в города, не оставляя за собой следа. Где ничего — ни правды, ни клевет, где мы как будто есть, как будто нет февр. 64 *** На улице темно как на моей душе но светится окно на пятом этаже. Царит нездешний быт там, где освещено и, стало быть, горит высокое окно. Там толстый господин запивает бутылку чаем давайте, посидим давайте, поболтаем. Он с виду стар и сед разговор его потряс Он дерзко гасит свет дескать, в следующий раз. А я незваный гость смущённо ухожу вытянувшись в рост к другому этажу. Но темно везде нечищенной тарелкой луна — как на гвозде поблескивает редко. февр. 64 г. *** Где много торчало мёртвых иголок, там повстречал я чёрный треугольник И два угла там были рожки, а два другие были ножки. И третий угол был как хвостик, но я сказал ему: окстись! нельзя так медленно плестись, когда я направляюсь в гости. И я помчался во весь дух: ты движенью не препятствуй со своей зелёной паствой чёрный, гаденький пастух. Где-то стибрив втихомолку он щеголяет в новой треуголке и сверху вниз глядит на всех распространяя злобный смех и запах серы выше меры. апр. 64 г. *** Губы белые кровавя пойте, милые, во здравье, а потом за упокой мертвой девушки живой. Разевающая чрево дева, юная заря, дева, дева — ты от древа и глухого звонаря? С голоса она хрипата, хромовата и заплата есть на заднице у ней — пойте, нежные, дружней! Рассыпающая щедро в землю семена может, рождена от ветра или вечно-зелена? Дева, Ева, мать, праматерь и горбата и крива Не такой тебя — создатель... Ты сама как есть трава. Изгнанная из рая обожжённая в печи и в огне любви сгорая дева милая, молчи. Что нам? Возлюбить её? Иль не делать ничего? Слабоумная от детства перед нами жертва секса. апр. 64 г. ЗВЕРЬ Уже звенели солнышка золотые звенья и рассыпались в прах весенний шум и гам А я ловил и гнал всё убегающего зверя и этот чёрный зверь всё убегал и убегал. А глупый зверь — ведь это было одиночество, с которым расставаться и смешно и тяжело. — Я видел на пристани, как облака полощутся: совсем они полощутся, как выстиранное бельё. Спасибо девушке, махнувшей красною кошёлкой, ни о чём не думавши — как в копейку, в белый свет. Возьми меня на свои крылья, ветер шёлковый! Неси меня, неси спасенью моему вослед. апр. 64 г. *** Кружись, не кружись — водяная мельница ничего не изменится, ничего не изменится Куда ни погляди — один захватанный денёк колеблется и расплывается как из трубы дымок. Мимо, мимо проносятся автобусы и грузовики а за ними крутятся водяные завитки, проходит мимо прохожий — его неуверенный шаг по мокрой земле так шаток, так шаток, так шаток. Хочется, чтоб всё исчезло и возродилось — хотя всё это бесполезно — в неизбывности дождя хотя это всё бесполезно — призрачно и далеко, вот оно небо серое — скиснувшее молоко. Каменный покой домов — почему он нескончаем? Вид стада мёртвых слонов необыкновенно печален. Особенно, если учесть, что хоботы — трубы, а из трубы дымок, а это денёк нудный. О, длящиеся ноты утра, полдня длинноты! А потом вечерок — кувырок в сонный мирок О, шорохи мороси, о, щебетанье дремоты, по сердцу скребущие: —ёк, —ёк, —ёк! апр. 64 г. *** О спасенья лучик светлый! ты весеннее спасенье образ жизни мой оседлый я нарушу в воскресенье. Я поеду в электричке на сосновые поляны выбью с горлышка затычку покачаюсь в стельку пьяный. И пойдёт кругами солнце нитки прясть и падать прямо, веретёнцем, веретёнцем закружится в стельку пьяно. Золотой воздушный кокон наверну себе на палец с приговором, да с подскоком нагрешу — потом покаюсь. Солнце-ветер, солнце-леший, солнце точно сокол голый, звон сосновый, скрип тележный, день весенний, луч весёлый! апр. 64 г. *** Я становлюсь печален и рассеян, растерянно гляжу по сторонам Я ухожу с утра по воскресеньям из дома своего к другим домам. Какое у них разное обличье, готов рядиться кто во что горазд Один имеет оболочку птичью и на меня уставил жёлтый глаз. Парадные, дворы и подворотни, дровяники и тёмные углы — мне кажется — по всюду оборотни топорщатся мохнаты и голы. Из сада грязноватые подтёки на улицу текут — асфальт набряк. А там опять проклятые потёмки, но нет — шалишь — я не такой дурак. Я опытом достаточно научен рассеянность к добру не приведёт. А то меня и дома гад ползучий как муху заглотает и сжуёт. апр. 64 г. ОСЕНЬ УЛЫБОК Ты удивляешься, ты не привыкла: наилегчайшая в мире пылинка я между пальцев твоих протекаю словно песчаная почва морская. Ты удивляешься, ты не привыкла: может песчинка, а может травинка, я выбился к свету, силы теряя, и под твоею стопой умираю. О умоляю, ходи осторожно, я говорю совершенно серьёзно, ведь по земле обнаженной ступая, ты спотыкаешься, точно слепая. Солнышко село, в глазах потемнело, выходишь ли ты из метрополитена, я повсюду с тобою хожу неприкаян и этому нет ни конца и ни края. Я чувствую холод застывших ладоней, о, не бросай меня в этой погоне за убегающей дальней весною настолько бессонной дорогой лесною. Непроходящая осень улыбок путь бесконечен, неровен и зыбок и с пальмовой веткой — осенний посланец как в колыбели, в улыбках спасаюсь. Ты улыбаешься, глядя сквозь пальцы, счастлив, кому суждено улыбаться. Но и твоя вдруг улыбка растаяла, словно бы птиц улетающих стая. май 64 г. *** И не знаю, зачем это всё, зачем: солнце греет мне руку, лицо, плечо — золотое кольцо звончей, звончей бьётся, солнце меня влечёт, влечёт. Это золото в дому не моём, у меня лишь ворон, вдвоём кричим, благоденствуя, свой век отживём, ну а ты всё жалуешься, кретин. В душном Питере пылью глаза застят, сверху кроют желчью и злом, в корабельных ветер шумит снастях, проводов в ушах неизменный звон. Так зачем эта ночь и зачем день, если разница в них в полчаса, если ветер тучу поднял с колен, если я устремил свой взор в небеса. 21 июня 1964 г. *** Пепельная тишь нависает с крыш. Кто это стоит? Что же ты сидишь? Смотришь в Никуда? Это никогда нам не повторить. Кто это стоит? Прутики антенн тянутся — зачем тянутся наверх? Что это — навек? Из далёких мест он пришёл, он здесь, и широкий жест напоминает крест. Силуэт креста — брат или сестра? Эти две руки словно две реки. Белые листы девственно чисты в море пустоты. Пепельный гранит, золото, кирпич. Кто это стоит? Что же ты молчишь? Две руки и крест наложил и весь вырос до небес, а потом изчез. Пепельная тишь нависает с крыш. Что же ты не спишь? Что же ты молчишь? апр. — июль 64 *** И надышавшись тягостным дурманом, приятную сонливость ощущая я стал таким свободным и туманным — земля! какая она всё-таки большая Меня, как парус, ветер надувает я не смотрю, что колет под лопаткой и ветер мою лодку подгоняет вперёд, вперёд — весь разговор мой краткий Ну вот <и> нам в пыльнозелёном лете с весёлым ветерком на пару спелось. Про что поётся в праздном том дуэте? А ни о чём — простите нас за смелость. июль 64 г. *** Сколько нас. Нас мало. Мы вдвоём. По какой мы улице идём? А кого мы ждём, кого мы любим? Что мы скажем разным людям, которых встретим на пути? – разрешите нам пройти! Куда? туда, где в тёплой темноте и лица и движения не те и где речная светится вода и вдруг исчезнет в дымке без следа исчезнет, как в тумане поезда растает, как последняя звезда Ах странный полуночный люд! Нас мало. Нас они поймут. июль 64 г. *** Ярко светят фонари — пусть погаснут, нам с тобой быть до зари, это прекрасно. Кто-то тащится домой темной ночью, обнаружит нас свет дневной, это точно. Но что были мы с тобой, ни кому не скажем, и друг друга ниткой двойной, словно цепью свяжем. Это заговор двоих, тайный, неявный, но сейчас, окно отворив, вижу сиянье, глаз рассеянный раствор и прозрачные уши, рук летящих твоих торжество над минувшим. июль 64 *** Зачем эти пологие лестницы и гранитные спуски зачем у Артиллерийского музея большие пушки зачем так быстро несутся красные мотоциклисты зачем на деревянном севере двухэтажные избы с огромными резными конями на двускатной крыше зачем деревья с чёрными извилистыми корнями — Всё это для того, чтобы стать лучше и чище, Всё это для того, чтобы стать выше и старше – зачем я веду на верёвочке длинный поезд? не попал ли случайно в далёкое детство я?, то есть всё это для того, чтобы потом сыграли звонкие похоронные марши. авг. 64 г. *** Как видите, не уехал никуда, никуда Вижу бегущую реку, года, города, скелеты ветел сожженных, фонарики поездов... И медленно катится жернов, все зёрна перемолов. Как человек посторонний — молчу вдали... Ничто не остановит вращение земли. авг. 64 г. *** Тихо, мирно и спокойно сесть, ничего не пить и ничего не есть, только в небо ясное смотреть, ощущая под ногами твердь, узнавать прикосновенье рук, тех, которых не берет испуг от внезапной широты небес, о которых мы тоскуем днесь. авг. 64 г. ЖЕЛТЫЕ ФЛАГИ ОСЕНИ Скоро мы задним числом вспомним о лете ушедшем как вспоминать положено добрых, хороших гостей, не будем трепать языком, этим себя утешим, а в ящик почтовый положено много других новостей. Новости осени, лист грустной осенней бумаги падает в лужу с дерева желтую от песка. Какой-то мотоциклист развесил желтые флаги, значит, не все потеряно, праздник идет пока. Это прощальный концерт, иллюминация листьев, зеленых, желтых, лиловых, как огоньки машин. И бедного лета память не оскорбим ни словом, мы помолчим и вспомним, вспомним и помолчим. конец авг. 64 *** Вечное стояние солнца над рекой — противостояние одного — другой. Это состояние не понять — кому? Целым состоянием отвечать — ему. Вызов неотвеченный выслушать? молчать? Звонкою затрещиной на лицо — печать! Вечное стояние в башмаках худых. Жить не в состоянии? В реченьку — бултых! сент.64 *** Легкий сон от меня к тебе хорошо тебе там в тепле на счастливой иной земле Легкий сон от тебя ко мне хорошо мне здесь в тишине в легком радужном полусне Труден путь дневной, легок сон да продлится подольше он да услышится легкий звон и останется навсегда, а все прошлое — ерунда и до Страшного пусть суда легкий сон твой да мне на грудь тяжело тебе — легкой будь между нами проложен путь от меня к тебе, от тебя ко мне, по одной струне, в тишине, во сне. 8 нояб. 64 *** Е. Прицкеру Когда идут дожди, как нищие, гурьбой? Куда же, обожди – ты с ними, я с тобой. Ну кто еще в поход далекий собрался? Вперед, вперед, вперед, ведь больше ждать нельзя. Прощаемся, пора, мы больше не придем: на поиски добра за теплым сентябрем. Веселою гурьбой по нищенским тропам, поделимся бедой, как хлебом, пополам. Где больше подают и светится звезда, уходим мы на юг с дождями – навсегда. нояб. 64 МНЕ 20 ЛЕТ Восстанут маленькие люди из целлулоидных гробов, и генералы, пыжа груди, пройдут вдоль строенных рядов. Проедут розовые танки, вслепую подминая грунт, а развесёлые цыганки, как бубны, юбки задерут. И гномики канкан запляшут в цветных дурацких колпаках; завоют пьяницы пропащие в ночных и тёплых кабаках. Всё будет: весело и дымно и жутко в той гульбе-судьбе. И полоумная богиня забьет ладошкой по себе. дек. 64 г. *** От чужих рук, припаянных к автомату мертво, от идущих неприкаянно на душе дерьмо. От чужих ног, пинающих камни, двери, людей, от чужих лиц пылающих на душе красней. И от ран чужих, роняющих кровь в ржавую пыль, понимать начинаешь и свой костыль. дек. 64 г. *** Стоят печатные машины и радио давно молчит. Какая есть тому причина? Одна причина — Бог ворчит. Ему осточертела эта пропагандистов мыловарня, а также одного поэта в леса услали — жалко парня. дек. 64. *** Поутру взрывом сон был взорван. Фрамуги вдвинуло в квартиры. Густое солнце, точно ворвань, на пристанях блестело жирно. Земля вставала кверху дыбом. Горели верфи и лабазы. Наружу брюхом всплыли рыбы, от ужаса четырёхглазы. На юге облак грибовидный возник в строительных лесах, принявши странный облик гидры о ста ногах и головах. И тех диверсий отголоски до слуха нашего дошли, когда, вкушая чай заморский, и шевельнуться не могли. 64 г. *** Т. Франкфурт Я люблю, когда линейно, протянувшись вдоль пространств, выпив рюмочку портвейна, ты впадаешь в дивный транс. Я люблю тебя в квадрате сплошь клетчатого окна, я люблю тебя в халате из больничного сукна. Но, любя тебя и в кубе из больничных серых плит, я признаюсь: тот, кто любит, ни о чём не говорит. 64 г. *** Вы ошибались до сих пор, хоть вы глядели трезво, когда хотели рассмотреть поближе сущность дел. Вы ошибались потому, что вы впадали в детство. Какое дело вашим лбам до наших бренных тел? И дело в том, что нашим лбам нет никакого дела будь из железа сделан ты иль глиняный колосс, пускай бы там, внутри тебя всё дзынькало и пело, и возмущалось, булькало, кипело и рвалось. Но ближе к делу так сказать, вы умудрились смело вопрос о теле превратить в насущнейший вопрос. Но это тело на глазах двоилось и тучнело, и потому ваш трезвый взгляд был беспробудно кос. И снова: ведь любой из нас имеет в смысле тела к другому телу наконец известный интерес — вы чувствуете теперь, как развернулась тема? из-за нестоящих совсем внимания телес. Да буде самый стройный стан — подобием скелета, да буде он неотличим из них похожих двух. Не в этом дело. Дело в том: всё это канет в Лету и сделавши последний вдох испустит тело дух. Ох, господа, моей тоски, я рассуждаю здраво, а может истина одна в бессмертии души И вот когда-нибудь придут — чем чёрт не шутит, право — места достойные займут достойные мужи. <1964> *** День такой же странный, непонятный Тень становится все гуще – все белее фонарей округленные пятна перед гастрономом с бакалеей День такой же. Ночь страшней. И пуще всех страшней, что у нее лица нет – и автобус, в эту полночь прущий, от нее отстанет, он отстанет Не догонишь нас! Мы оба разве как два брата с облаком не схожи? – Потому на сумасшедшей трассе ты оставь, не мучай нас – прохожий! Уходите люди здесь вы лишни и другие есть у вас дела Мы как будто дети в полночь вышли и зачем нас мама родила?! <1964> *** Корочка-горбушка, аппетитный вид. Вот он — хлеб насущный на столе лежит. Вот он — день, бегущий точно на пожар. Вот он — я, несущий неба синий шар. <1961—1964> *** Голубь сизый ботинок рваный по карнизу не по карману Голубь белый сердце — камень что же делать лапки кверху Пташка божья неба краем солнца вожжи к нам за стреху Подобрали крохи полетели на дороге все заледенели <1963—1964> *** Теперь я начинаю понимать вседневную работу человека, его усталое приспущенное веко, сутулый вид и внутреннюю стать. Кудрявая субботняя походка да крестики оконных переплетов, — я в мир вхожу, и мир большой, как лодка, качается в раздумьях и заботах. Так надо понимать: как наяву иду вперед: пурга, сугробы, сани, — и через зиму, сквозь недомоганье... А лето как-нибудь переживу. Отправившись в прозрачные моря, пусть наша лодка не узнает крена, пусть наше сердце будет тверже кремня и всюду нам сопутствует удача! Пусть радость будет щедра и земна: спокойно думать, что и мы в работе, как по реке бегущий пароходик, как лето красное, как русская зима!.. <1963—1964> 1965 ВРЕМЕНА ГОДА С верными ребятами весело мы жили Сохатыми рогатыми по весне трубили Временами летними по траве гуляли мы Белыми оленями просто шалопаями А пожухлой осенью с мордочками лисьими бегали по просекам и шуршали листьями Вечерами зимними тошен каждый час Скоро станем свиньями и зарежут нас. январь 65 *** Ты думаешь, что речь моя все строже и что она не тратится впустую. О, это не совсем одно и то же. Когда тебя я поминаю всуе, мне кажется, что мы пошли куда-то и оглянулись: слово потеряли или, когда на добром, суковатом, словесно-деревянном матерьяле я имя строю — из смолистых бревен, мне кажется, тебе избу кладу я. Мой слог не крепко сшит, да ладно строен. Тихонечко колдую, в ус не дую. янв. 65 *** Владимиру Бударагину По парапету мы, по самой кромке бежим, как захудалые дворняжки – нас вспомнят благодарные потомки, и бог простит нам, что они не наши. Давай помашем лапкой уходящим, кого-нибудь к себе домой затащим, но вечеринки наши с четвертинкой совсем не дни рождения – поминки. И на луну со скуки и тоски от ничегонеделенья полаяв, сыграем роль рачительных хозяев, а после убежим в пески. Под жарким солнцем высохнет вода и наша кровь сумеет испариться, исчезнуть не составит нам труда, вот только от забот освободиться. И скажет парень девушке своей: как облака похожи на зверей, там целый зоосад, хоть без табличек! А это мы ведь, но в другом обличье... Но день придет, и будет дождь с утра, и мы сумеем на землю пролиться, и удивленно обернутся лица: Мой друг, пора от дел освободиться – и скажет друг: Пора, мой друг, пора! Мы прорастем, как всякая трава... Теперь же только и необходимо, что горький запах городского дыма, да, может, от жилетки рукава! май 65 *** Когда пешком, когда попуткой, от ливня прячась под стогами, покуривали самокрутку. Летели, ехали, шагали. Лежали камни вдоль дороги, совсем как мокрые собаки лежат на каменном пороге и отдыхают после драки. И было поглядеть направо, стояла где с одной ногою береза старая, коряво согнувшись бабою-ягою. А возле речки, на опушке, пройти за мост еще немножко, из дыма черная избушка вдруг поднялась на курьих ножках, как бы возникшая из праха, среди таежного болота... И был пастух, и к чаю сахар, и стрекотанье вертолета. и браная в кустах малина вся расходилась без остатка... Была дорога длинной-длинной И жизнь была короткой. Краткой. июнь 65 г. *** Наступила грибная пора, и пора убежать со двора. Время старую кепку надеть, на глаза её низко надвинуть, руки тёплым дыханьем согреть: справить трудную эту повинность. Надо мысли в квадратик собрать голубого окна электрички и в корзинку походную взять бутерброд, сигареты и спички. Пусть никто не проводит тебя — это лучше всего в одиночку перепрыгивать с кочки на кочку. Это нужно — в конце сентября. Ты словарик карманный достань. Сонный лес для тебя глухомань ты от города раньше ни шагу... Так бери направленье к оврагу, поглядев на скопленье коряг палкой повороши муравейник, — и тогда опустись на колени на осеннюю землю, простак! Сосны тёплые, желтые — выше, чем антенны, и трубы, и крыши — где-то в бездне теряются крон опущенные круглые шапки. Неслучайно исходит озон, подымая дыхание зябко. Ненапрасно стекает смола по натруженной коже ствола. Ничего, что земля сыровата и на вкус чрезвычайно горька, но зато принимает как брата, без обмана, тебя, простака. Надо сжаться в горячий комок и урок затвердить на зубок. Надо сбросить судьбы мешковину, чтоб в беспамятстве даже твердить: Мать осенняя! Блудному сыну дай попить, дай немного ожить! 28.9.65 *** Вот досок желтизна. Вот стекол дрожь. Вот мокрые коричневые крыши. И вот он мир. Ну что с него возьмешь? Глядишь до обалдения и дышишь. О, надо бы почувствовать вблизи: задымленную охру стен кирпичных, как день, меняя очертания, скользит среди домов, мостов и труб фабричных, а плит гранит прохладен и шершав, и приглядишься — как бы все в новинку — поодаль черных лодок, сбросив шарф, держать сухую воздуха травинку. Пойми, какая этому цена: простому небу с голубой каемкой, скользящей речи, внятной и негромкой — — и чем она тогда возмещена? окт. 65 *** Этой осени впору окрестность, по душе ее ветреный вид, и не может она не воскреснуть, если к городу сердце лежит. Не пришло еще листьев круженье, пух семянный меж тем облетел — в промежуточном [смутном] скольженье расплываются очерки тел. В этой будничной карусели что-то, видимо, светлое есть — не напрасно ж пришло воскресенье, знать, имеет высокую честь. Потому и живем настоящим, что другого-то выбора нет, и горит то бледнее, то ярче свет осенний, раздвоенный свет. окт. 65 *** День плывёт такой прозрачный на раздутых парусах. Я хочу, чтоб свет удачи моментально не иссяк. Я хочу, чтоб голос крови стариковски не иссох, чтобы людям на здоровье бил в висок наискосок, чтобы день меня не мучил, чтоб душа моя бедна, чтоб сиял сознанья лучик и не мог достигнуть дна, чтоб решёток на канале был рисунок не размыт, чтобы видели и знали: день плывёт, а град стоит. 65 г. *** Плач домовый, словно вдовий плач. Это бродит ветер возле дач. Низко завывают провода. Не придут хозяева сюда. Дребезжит, ржавея, водосток. На калитке сломанный замок. Около ступенек вырос гриб. Как предсмертный запустенья хрип, плещет только в кадке иногда никому не нужная вода. 65 г. Ветеран Этот стол колченогий, эти стул и кровать очень многое могут очевидцу сказать. Только в этом ли проку, что сужденье о нем... Может, был он пророком, пробавляясь вином. От дурного багета, за которым стена, видел сторону света, что была не видна. И на желтых обоях в предрассветной тиши слышал грохот разбоя, осязал мятежи. Было шумное дело, хохот был громовой, пленник хилого тела рисковал головой. Может, он оборотень, коль, пока он сидел, ими там верховодил, там же враз поседел, там размахивал шашкой, поджигая дома, и мандатной бумажкой подкрепляя дела, и знаменное древко никогда не ронял, полногрудую девку волоча в сеновал? А когда от объятий он очнуться сумел, кто-то в белом халате рядом тихо сидел. Белый! — тут же мелькнуло, помутилось в глазах... Его били по скулам, спеленав и связав... В этом скудном жилище никого не селят, словно нищий счастливчик воротится назад. Он за стол колченогий сядет прочно опять и начнет понемногу мемуары писать. <1964—1965> *** Под утро зазвучит простой мотив молчанья печальный словно причитанье но без надрыва, а простой, лишь он становится живой. На чердаках белье просохнет и молоко в бидонах скиснет – в слезах душа моя оглохнет, мотив молчания повиснет, застынет он как дирижабль оставит сам себя качая на утреннем ветру дрожа Он в спящие дома проникнет и никого там не разбудит лишь на мгновение притихнет, чтоб отозваться на посуде Молчания живая нитка соединит звонки и двери, не скрипнет ни одна калитка, никто не спрячется, не веря все только вздрогнут и услышат мотив на двух высоких нотах, мотив, записанный на крышах, заезженный на поворотах. В нем колебанье и мерцанье той – светлой половины суток. Нам нужно всем его молчанье, не помрачился чтоб рассудок чтоб голова не потемнела не холодели б руки и чтоб чужого кожей тело не покрывалось в прежней муке Мотив молчания на счастье подарен каждому рассветом кому на круг, кому на ясли ведь убедиться можно в этом <1964—1965> 1966 *** Небо цвета керосина над землей висит низко. Покачнулась вдруг осина. Стало видно далеко. Что за чудо и откуда: с небывалой быстротой повернулось око круто вслед за канувшей стрелой? Души вздрогнули. Послушай, это нам, из выси горной — образ молнии — сверкнувший, словно Спас Нерукотворный! февр. 66 *** Ума холодных наблюдений и сердца горестных замет И днем от темных сновидений мы сохраняем светлый след. И в состоянье полузрячем с увеличительным стеклом увидим то, что раньше прячем, его вещественность поймем. Да разве можно без улыбки, без сожаленья наблюдать, как муха в паутинной зыбке ручонки силится поднять? февр. 66 ЛЕТО 1917 г. Это лето! Эполеты. Офицеры. Список шесть. Интеллигентные эс-эры. Солдатня. Матросы. Бравые ребята. Где вы? Нету к прошлому возврата. У меня теперь полковник — муж в отставке, орден есть на сабельном эфесе, и друзья — сплошные космонавты: соберутся, выпьют, куролесят. Было время: я ходила в крепдешине, кренделями угощалась, канделябры в семикомнатной квартире. На перине принимала... Всё пропало... Амба! Ахи, охи, зуд деторожденья, а похмелья сладкий, жгучий стыд? Собственною высохшею тенью стала я — никто и не глядит. И за всё, что сделал, делать станешь, и за жизнь разбитую мою, дорогой наш вождь, товарищ Сталин, панихидку я тебе спою. июль 66 г. *** В прохладу сумерек чудесных, Покинув кабинетик тесный, Поэт выходит на прогулку И держит за руку птенца. Он купит маковую булку, а сам попробует винца. Ему и сок томатный пресен, ему других хотелось песен, иных времен прекрасных саг. И пыл его давно иссяк. На голове большеволосой остатки знаний и ума, и чьей-то жизни отголосок его пугает как тюрьма. 1966 *** Легок и очищен как семя и вылущен из скорлупы, лечу я по воздуху время, корпускула, мячик лапты. Я рад ничего не растратить, что с мала в прибыток дано. О юность — как чистая скатерть! Сурово твоё полотно. Но чист её лист и не залит вином на пирушке, и прост да и не затейлив скандалец, который замыслил мороз, затеял — и тут же растаял на лужах, на стёклах ледок, растаять успел, но заставил подумать о будущем впрок. И так ощутилась непраздность, причастность двойному родству — где сущее с прошлым согласно, где зимнее имя зову. Я счастлив ничтожною лептой, вносимой в гербарий земной своей молодой душеклеткой, да быть с декабрём однолеткой и, может быть, с жизнью самой. 66 г. *** Пусть наша смерть послужит оправданьем ещё живых. Они могилы наши обрыдают, и мы услышим их. А может и забудут, и сожгут нас, и не спрося имён, нас выбросят как бабочек минутных из жизни — вон. И если будет так, что ж делать? — нет прав на разницу — с душой и телом. Всё прах. И чёрною золой удобрим землю. Но — "в Некий Час!" — из подземелья встанем, гордо внемля и возгордясь. Так наша смерть ещё вперёд послужит кому — ему? О, уходящий, ты меня послушай, как я Муму! 66 г. *** Я в лодке, как в люльке, качаюсь, похоже, я тихо кончаюсь. Не часто, ребята, не часто приходится в лодке качаться. Меня потихонечку чайка клюет и уносит случайно. Вода подо мной голубая; я тихо себе улыбаюсь... Но часто, ребята, клетчатка имеет способность кончаться. Гляжу я на берег песчаный и говорю на прощанье: как видите, я не печалюсь, хотя незаметно кончаюсь и замки воздушные строю весною над сизой водою. 66 г. *** Вдохнуть пред тем как аромат конопли, Утри платком, младенец, с носу сопли. <1964—1966> *** Где пыль, трамвай и пешеход сознаньем слабости принижен, то сельский житель назовет Москвою, Лондоном, Парижем. Где из метро несется толп поток безлично-бесконечен, то не возьмет крестьянин в толк, ума печатью не отмечен. Его пугает и страшит многоэтажное созданье, и не вмещается в сознанье кариатид серьезный вид. Он мыслит: руки деве томной даны, чтоб милого ласкать, а не чтоб камень многотонный, изнемогая, подпирать. И грудь ее – чтоб целовали мужи и юноши, а не чтоб худосочные свисали, как камень твердые, оне. Спина должна хранить осанку для обладанья – а не чтоб на обнажившуюся самку времен наваливался гроб. Размысливая так игриво, ведет он далее лорнет и в изумленье: "Что за диво! Нет! – восклицает. – Ног-то нет!" Не понимая, жив иль бредит, иль были устрицы несвежи, старик домой поспешно едет опять плести свои мережи. <1964—1966> На взятие К*** (Ода) Когда Суворов Исмаил брал неподкупною винтовкой когда Кутузов уходил француза воинской сноровкой когда Ермолов на Кавказ ступил могущею пятою когда свиней германец пас а русский Ваня жрал спиртное – – на свете не было тебя, скажу, строфу я обрубя. <1964—1966> *** Преображенья колокольня. Блестит в закатном тонкий крест. Я говорю себе: довольно, Мне тошен пошлый интерес. Пора уйти в иные дали, Других объятьями овлечь, Чтоб благодатью провожали Мою витийственную речь. <1964—1966> 1967 *** Я воздух морозный скорей отличу от ваты стерильной, что в шкафчике спрятана и в мягкий рулончик на фабрике скатана, да тем, что с ней сходства найти не хочу. И воздух морозный, а правильней шар, дыханьем твоим изо рта выделяемый – какие в сравненье годятся тела ему, когда не материя это – а пар? Но кто отказался бы здесь увидать: что кубики воздуха прямолинейные – изделия рук, а не губ дуновение, в чьей воле <узор> посложнее создать?! И мастеру – дела: дыши себе, дуй сквозь <прихотливую трубочку смуглую>! и выдышит песенку с дырочкой круглою и встретит ее на лету поцелуй. 22.1.67 *** Где ты, Лорхенс? Серый птенчик с переломанною лапкой. Где, прикрытый модной шляпкой, твой святой, невинный венчик? Помню, твой скелет прозрачный полюбил я так безумно, что горячкой болен брачной, ротик целовал беззубый. Что с того, что ножки криво начиналися от попки! Помнишь, Лорхен, кружку пива, тихий вечер, шёпот робкий? Наше тесное дыханье, сердца частое биенье?! Всё прошедшее — в тумане, нынче я продукт гниенья. Разлагаюсь помаленьку, не работает коленка, отпадают тела части, нужником разит из пасти. Где ты, счастье? Где ты, юность? Где порхает образ милый! Кинусь в омут, в петлю сунусь, в коньяке найду могилу! Ветерок пахнул несмело, нежной имя — прошептал он, словно птичка пролетела или мышка прошуршала. 67 г. *** Журавль колодезный, стремившийся взлететь, не мог уйти земного плена. Клонились долу неизменно ветвь яблони и винограда плеть. От тлеющего сена шёл дурман, стелясь изогнутой дорожкой огородной, как тигр, повадкой благородный. Так время шло, так ширился роман. Томлению попавшие во власть, так гнулись ветки, выгибалась кровля, так падали плоды, что ни секунды ровно не оставалось, чтобы не упасть... Хозяин вышел поутру на двор: из темноты сквозь щели в брёвнах ползли жучки в извилинах подробных был светел и печален взор его. Что соловей не всё дорассказал про духоту ночного сеновала, то по лесу сорока разболтала, кукушка всему свету распевала и дятел вероломно простучал — метнулись все, не ждавшие обвала. Журавль с цепи сорвался, но стоял. 67 г. КТО ОН? В. П. Бударагину И тот, кто обычно бредёт по утрам, кто рвётся вслепую сквозь снежную местность, в горячке сквозь непогодь — и — в неизвестность, где вопли заводов и вой пилорам. И тот, кто шатаясь бредёт по дворам, губами синюшными воздух хватая и — всеми чертями окраину хая — язык распускает навстречу ветрам. И тот сумасшедший, кто — наискосок распластан по яминам правобережья — за горло берёт этот угол медвежий и мяса ему вырывает кусок. Куда он? Откуда? Но память в провал... Туда — к берегам первобытного рая, когда бы не метила дура шальная и вихрь атлантический с ног не сбивал. И всё-таки он, хоть пути и не брезжат, а час не ровен, то и пуля прошьёт, на этой ни пешей тропе, ни проезжей — он всё-таки тот, кто выйдет один на простор ледяной, на Смольный собор, как на свет из подполья, и сердце внезапно откликнется болью, что небо с землёю при нём сведено. 67 *** До крайности мало и света, и дня. Едва ты проснулся, ан поздно — теряешь какую-то важную долю огня. Вот вышел на ветер. Слезу утираешь. Вот вышел и видишь как день поделен на четкие архитектурные части. Поддержано строем воздушных колонн, не падает низкое небо. И счастье. Во время такое ты стой на мосту. Придавленный по размахнувшейся шири, вобрав безголосости всю немоту, тем более, скоро наступит четыре. Тем более, скоро ведь сменится свет. И льдины другую нам явят картину. И лишь горизонта натянутый след с прошедшим попробуй связать воедино. <1967> 1968 *** Еще я в бывшем доме живу доходном, где предаются рьяно страстям коммунальным, за умноженьем и вычитаньем сижу охотно, еще бегу вприпрыжку к дворовым канальям. Еще я вечером в саду гуляю холодном в пальто из бобрика, воротник поднявши, еще по лестнице взбираюсь как по сходням, еще мальчишечьи у меня замашки. Еще в пятнашки играю в доме напротив, а на уме имена Максвелла и Эйнштейна, но ты уже есть, но время уже в работе, и каждым его оборотом нас подымает словно растенья. 68. ЛЕНИНГРАДСКИЙ СОНЕТ С умом младенца, с тельцем старика — опять я там, где братские могилы. И я устал. И не имея силы, моя не поднимается рука, чтоб эти плиты, ржавые слегка, знаменье крестное как знаменем накрыло. Какой бедою удесятерило печаль дрожащих лепестков венка? Так слёзы мреют в глубине зрачков и говорят о грусти необъятной красноречивей бесполезных слов. Но жизни всей разрозненные пятна слагаются лишь здесь в прообраз цельный. Сказать её нельзя членораздельней. 68 *** Стихи мои, мои зверята, игрушки плюшевые, сплюшки, — сидите смирно, сердце радо, когда вы ушки на макушке. Ах, зайчики, ах, медвежатки, Чу — чучела мои гороховые, ух непоседы, — всё в порядке, всё хорошо, всё слава Богу. Голядки эдакие, тихо, привыкли тоже — норов, прыть. Шалить не надо — фу-ты, психи! — не надо, говорю, шалить. 68 г. *** Вот пред зеркалом стоит камер-юнкер знаменитый малорослый и сердитый и язвительно глядит. В отражениях зеркальных страшно мне узнать его: там болтают в платьях бальных, и в мазурке вихревой изогнувшийся дугой, потрясая эполетой, как валетом приодетый император бьет ногой. Оплывая бахромой, в канделябрах гаснут свечи. На ушах и на предплечье отблеск жуткий, охряной. <1966—1968> *** Среди прозрачных, призрачных строений брожу как тень, брожу как привиденье, не отличая день от сновиденья в изменчивом потоке настроений. Вхожу в пространства арок полукруглых, кружу без слов бездонными дворами. И вдруг увижу рук мельканье смуглых, голубоватыми играющих шарами. Смотрю сквозь полусомкнутые веки на их паденье в медленном вращенье, на их вращенье в длительном полете, прекрасное до головокруженья. Я забываюсь в той игре бесцельной, но удаляюсь, смысла не постигнув, что их несет к черте небес предельной, зачем слетают вниз, ее достигнув. А там, где небо ниже, где афиши, где ходит птица важная на лапках, там воин спрятан в неглубокой нише, откуда выйдет в шлеме вдруг и латах. <1966—1968> 1969 *** На улицах третьего Рима одни постовые не спят да бродят еще нелюдимы что смертно боятся на свет показаться но внутренним жаром палимы ночной ощущают распад. На улицах мертвой столицы не видно ни ям, ни костров но лишь — хризантема в петлице того одиночки что в белом веночке — не ангел — так белая птица в одном из горячечных снов. На улицах — белая стая ворон о людских головах да ветер в потемках гуляет — немой, безымянный слепой, безуханный и прах отлетевшего мая тревожит в дворовых углах. 14 авг. 69 *** В час, как никто не шелохнется, даже кузнечик — молчок... Ветка ли с веткою чокнется, щелкнет сучок о сучок. Крякнет и дерево грецкое, хрустнет костями плетень. Бедствием ужаса детского тень налетит из нетей. Дрогнув тугими вершинами, лес зашумит, оживёт. Ахнет — и грудью расширенной вдох — и толкнётся вперёд. К небу, тоскою сводимому, сваи, сараи, стволы выпрямятся, лебединые вытянут шеи свои. Тройкою, сорванной с привязи, в душную даль понесло хвойною сыростью с примесью соли, окисленной, злой. Во поле, во поле звёздное, к Рыбам, к Стрельцу и Быку валится мир новосозданный, рвётся с хрипеньем в боку... Вихрем, как в пропасть кромешную, кони, дома, человек ввергнуты с силою бешеной в этот стремительный бег. сент. 69 г. *** Я на сухой земле лежал один среди иголок, веточек и шишек и отходил, и не искал причин, что тело ощущалось как излишек. Вокруг меня древесными плелась корнями хитроумная интрига, плясала бабочка, как маленький гимнаст, кузнечик, словно заведённый, прыгал. Осиный, мерно-самолётный гуд чуть колебал над ухом паутину. Я шевельнуться бы почёл за труд, дышать не смел и жил лишь вполовину. Закинув руки, я лежал. И тёк за часом час — так молока в подойник струя лиёт... И неба потолок час от часу — всё далей, всё бездонней. Я снизу вверх взлетал на этажи, туда, единым духом, по спирали, где кроны, образуя витражи, лазурь и охру с золотом смешали. Где всё, смеясь, просвечивало сквозь самоё себя в восторге и кипенье: пузырилось, бурлило и рвалось переплеснуться через край купели. Литанию вызванивал комар и сосен тонкоствольные сосуды соединялись в музыку и пар, и чудо чудилось повсюду! сент. 69 г. *** Тане Корнфельд Жёлудь в ладони тяжёлый, как полуимпериал. Филантропически мне его ночь подала дождевая. Где это было, не помню. Помню, что конь проскакал. Ветр прошумел. Проскрипела повозка трамвая. И расцвели, распустили свои лепестки пышно-махровые синие пятна бензина. Где это было, не помню, но кажется: были Пески, кажется, в ночь на Рождение Божьего Сына. И закатясь от таких небывалых щедрот, я опустился рыдать на садовой ступеньке... Где это было? Не знаю. Но жест был широк... Пьяному — море... Умному — горе... Нищему — деньги. ноябрь 69 г. *** Если Москва нам город, то Петербург нам – град. На Москве и холод – холод, в нашем граде холод – хлад. На Москву наступит голод, нам на горло – глад. Только волки в зимних шубах в каждой щелке, скаля зубы, одинаково сидят, одинаково глядят. <69> 1960-е *** В кромешной тьме пока ты выход ищешь, В тепле сидящие хохочут над тобой и за большим столом в три пальца свищут, и абажур над ними голубой. А ты в пальто гороховом, как сыщик крадешься вслед за собственной судьбой, которая то барынькой, то нищей курсисткою мелькнёт на мокрой мостовой. Летишь за той, чей образ так обманчив, чей жест так прост, волнующ и заманчив, далёк, почти неуловим, но свеж — порою руку протянуть — и тут же... Однако смерть, забор, тоска и лужа, отчаянье и свист чужой. Хоть режь! 60-е г. г. *** Где я увижу такое пречистое поле, столь белоснежный разлив бесконечного дня, с кем ещё вступишь в такую же равную долю — чаши хлебнёшь и холодного примешь огня? Только сюда, забывая и радость и горе, я прихожу и почувствую волю сполна и оглянусь — и тотчас отразятся во взоре шпиль золотой, опрокинутые купола, красные стены и черные швы парапетов, в пене быки и зелёный дворцовый фасад, лента реки и меня уносящая Лета — может, вперёд, может, далёко назад. 60-е г. г. *** Или рано, или поздно, доброй волей или по злу отдохнем, пока вставать, лишь была бы мне кровать, да помягче и пошире, разболтаю, не тая: я готов тебя транжирить, жизнь кленовая моя. Свежим воздухом играя, словно мячиком тугим, я другой тебя не знаю — знаешь ты меня таким: получать люблю подарки, электричество люблю, запах жаренья и варки. Что хулить мою судьбу? Я люблю смотреть в окошко летом, осенью, зимой. И люблю погладить кошку осторожною рукой. Велико множество вещей мне в мире нравится — вот так. Не могу без восхищенья видеть спички и табак, как мотором лихо крутит колесо мотоциклист, как весною тонкий прутик прорастет в зеленый лист, как туча тужится опарой над селеньями взойти, и комарик сухопарый самолетиком зудит. Я люблю универмаги, их веселый разнобой и окрашенные флаги в цвет небесно-голубой. Уважаю день получки, пиво в новеньком ларьке. Что еще быть может лучше? Жизнь кленовая в руке. 60-е гг. Сонет Приходишь в дом и видишь беспорядок на стульях, выпито вино, бокал разбит. Мертвец ни капли яда нам не оставил. Так заведено, что уходящий пепел от тетрадок, да строк неровных горсть рассыпет, но придут другие, приберутся, сядут — живые с мертвецами заодно. Зачем любить, коль не дают ответа, мечтать к чему — мечта переодета и прячется неузнанной в углу... В печали есть неестественное что-то, когда среди комков предсмертной рвоты мышь серая играет на полу. 60-е *** "Из Бодлера" Стоишь ли у витрины магазинной напротив полированных зеркал, своей вполне благопристойной мины разглядывая чувственный оскал, — в том отраженьи лишь наполовину своё изображенье ты узнал, как в павильоне хохота — вагину напоминает рта мясной провал. Найдешь ли ты благую середину, необходимый тот водораздел меж собственною творческой личиной, спокойно-царственной, и белой словно мел, — и отвратительно-багровой образиной, вместилищем кишащих микротел? 60-е г. г. *** Вид-то у тебя хоть б...ой, но сама ведь ты не блядь. Стороною Петроградской славно вечером гулять. Резво ноги растопыря, опрокидываться наземь, над собою, словно гирю, видя рожу восемь на семь. Вправо, влево, вверх и вниз, животом, спиной, плечами. Вот стареющий артист. Утоли его печали! На родительской кровати, на земле, стоймя у стенки... Разве грех твое занятье? Подло врут интеллигенты. Голосом шальных пророчиц, как на рынке зазывала, ты кричишь: "Еще кто хочет?!" зазываешь: "Мало, мало!" Ох, их тошная работа! Всех обслуживать без счета, видеть рок во всех соитьях. Ты работаешь в Нарпите. Медицина охраняет честь и младость от заразы, если что-нибудь воняет, обезвреживает сразу. Инженер не спит у пульта. Металлург кует железо. Ты – служительница культа. Нашим юношам полезна. И когда тропой недлинной в рай пойдешь ты наконец, бог с улыбкою невинной молвит тихо: молодец! <середина 60-х> *** Самонадеянность проходит. Хандра осенняя находит. И появляются привычки курить с утра , да натощак, бродить, ласкать чужих собак и согреваться возле спички, и, не вступая с веком в стычку, пить крепкий кофе и коньяк. конец 60-х 1970 Прогулка по Охте Риду Грачеву Прогулка по Охте не мне принесет облегченье. Любителю форм переменчивых — что за леченье в улицах, где так обманчива прямизна, где на охранника с вышки похожа весна, ветер, ползущий вдоль кустиков ржавоколючих, чуть не преступник, но в случае лучшем — лазутчик, чуть ли не враг, ну а в худшем итоге — шпион, ветер ты, ветер, как же тебя? — Аквилон! Нет, мне, любителю выпить на заднем дворе, где-нибудь в марте, а лучше всего в ноябре, архитектура сарайная втрое милее, или на Каменном острове в темной аллее все здоровее, больше простора — когда между деревьев жирная блещет вода, тут холодок за спиною, едкая дымка; кинулся прочь, в ночь, и пропал невидимка. Не пожелать никому караульного счастья, сей карамели липучей, захватанной сласти: съезжие части — на кучах тряпья и галош словно грибы после теплого... — только и дождь... Только и дождь здесь резиновый, с пеплом и гарью, Только и радости, что удивления далью, только и даль забетонирована сплошь, только и дня, что кому-то навстречу идешь. Вот он идет по болоту, не выбирая тропы. Будто летит, и в руках нечто вроде трубы. Жаркотулупчат, оранжевоштанный, буйноголовый, взглядом горящим и словом — Савонарола. К морю нам, к морю — а море в другой стороне, там, на Галерной, — с Европою стать наравне. Качалка скрипит и трещит у ребенка трещотка... Кинем-ка жизнь, загадаем на решку-решетку! апр. 70 *** От стаи отпав – мчится волк. Мчится волк, обгоняя поезда и трамваи без воя и лая. От стаи отпав, мчится серый. Мчится серый – хвост-полено брюхо поджато, снега пена набухшие вены От стаи отпав, мчится приятель Мчится приятель – паром и дымом шерсть – путем палимым неиспепелимый Мчится волк, от стаи отпав. 70-й г. *** Тогда подумал я: не отнестись ли к разряду сумасшедших городских? Надень цилиндр и на запятках висни и разговор соотчичей своих воспринимай как шепот закулисный. Но, Боже мой, что за дурные мысли, как ласточки на проводах повисли, в такие дни, когда — гуляя высью — садится на голову стих?! 70 г. КАК ПРОВЕСТИ СУББОТНИЙ ВЕЧЕР Купи вечернюю газету купи в сортире сигареты купи билеты в оперетту и Аоэ! Тебя посадят в центр партера тебе споют: О, Баядера, тебе воздушный поцелуй пошлет химера. Аоэ! Пойдешь в буфет – пивка бутылку пойдешь гулять в фойе-курилку, пойдешь съедать глазами пылко дам восхитительных размеров. Аоэ! На площадь выйди – нараспашку на площадь зрелищ, где в пятнашки играли мальчики из хора. Возьми плохого; отдай ему всю мелочь медную, отдай – за тень с лица – ответную, окрестность огласи победным, гортанным зовом – Аоэ! <1970> 1971 *** Что нам делать с мигренью? – Потребляйте варенье! – Это лучшее средство окорачивать бред. Что нам делать в вертепе? – Шевелюр своих пепел натрясите в ладони, а потом – в белый свет. Что нам делать с полями? – А в Панаме с полями – солнце чтоб не спалило головы кабинет. Что нам делать с любовью? – Но такою юдолью награждают счастливых – вот и весь мой ответ. Что нам делать с тюрьмою? Голос: небо седьмое не снесешь, не построишь и за тысячу лет. Что ж нам делать с ответом? А вот с этим предметом надо как по примете: плюнуть рыжему вслед. 3.3.71 *** Этот долгий путь в метро, этот путь наклонный пассажиру под ребро словно нож каленый. Эта чистая страна, эти помещенья – видно, видимость одна, чье-то наущенье. Эта голость, этот блеск синеватых линий, от которых сердце ест, кровь под кожей стынет. Эти гулкие шаги, сквозняка порывы заставляют вдруг с ноги сбиться торопливо. Только тени легкой взлет, дуновенье тени над плечами проскользнет, только дуновенье. Обернуться и сказать: не иди за мною. Никого не увидать – ветер за спиною. И попробовать щекой, теплый иль холодный с виду ласковый такой мрамор благородный. И обжечься и, отняв поскорее щеку, кинуться бегом в состав и забиться в щелку. И сиди себе – светло, не надуло б шею пронизающей стекло песенкой Орфея. апр. 71 *** Добро, расплесканное в мире. Добро б и мне, бряцать рассеянной рукой на лире в родимой стороне. Мне б любоваться видами развалин, полулежачим, в сне... И плыть, куда сирены, плача, звали, и мне б, и мне. И вижу я: далёкая гора дымится — мне в медленном огне забыться бы, душою утомиться в быстротекущем дне. 2 мая 71 г. *** Я. В. Василькову Поднимись по ступеням деревянным на террасу, в незнакомый сад, где гранаты как груши висят, и дух масличный веет вслед за караванным. В сухих снегах, в стоячих водоёмах покинутый, ты сохрани и звёзд серебряные полыньи, и ночи одеял весомых. Верблюдиц мощнорыжие бока, ослиц сладко-солёные микитки найдут тебя, когда дохнут слегка из остова оставленной кибитки. Сведи затем про облачные своды, как давеча из памяти-скворешни свободные философа пустоты мы заполняли, вылетая спешно. _ _ _ _ Но песни-птицы бестолковы, их перелёт — не восхожденье: прямолинейные оковы им держат крылья в напряженьи. Зачем они перед камином? У нас другие времена. Порадуйся голубкам и павлинам — тебя сюда пустыня привела! 71 г. *** Спускаемся в подвал. Сырее стены, ступени круче. А сзади голоса: скорее, со всех сторон гроза и тучи. Спускаемся. Шаг. Осторожно. Здесь выбоина, поворот направо, толпой невидимой, толпой острожной толкаясь, падая, оравой, лавой. Спускаемся все ниже, света тончает полоса – иглою, пронизывая мрак, и вдета в нее толпа, как нить. Ведомы мглою <...> <1971> 1974 *** "К смерти уже готов". Осип Мандельштам Я к смерти не готов. Ещё пищит внутри меня зародыша цыплёнок, он вырваться старается из плёнок, волокнами слоистыми прошит. А голосок его и слаб и тонок, такая хрупкая волна исходит, того гляди произойдёт фосс-куш, — иль что-нибудь в подобном роде... Уже который год меня изводят и горечь старая, и молодая сушь. июль 74 *** Да будет ли печали сей конец? — себя спросил он. Деревянный час бревном ложился сентябрю в венец, долженствовавший осени связать смолистый сруб. Берёза или дуб сюда не шли — годились только сосны, о коих мог сказать нам лесоруб, что кроветворны де и теплоносны, — и так сказал бы, если бы разжать уже не мог одервенелых губ. сент. 74 г. *** Хотелось быть предельно одиноким, хотелось плыть и парусом белеть, листом сухим на воздухе желтеть, и каплей дождевой на водостоке — не падая (естественно) висеть. сент.74 1975 РОМАНС НА НАТАЛЬИНЫ ПЕНИ Ты стоишь, словно пень, иностранец, и тупеешь на профиль рубля, а какой-то разнищий засранец на двугривенный колет тебя. Полюбуйся на здешнее чудо, прихлебни от общественных щей и не жмись, не жалей — заплачу я из-за гордости росской своей. Эту жизнь в многолюдных квартирах не понять не бывавшему там, не слыхавшему пенья сортиров, не видавшему лестничных ям. И когда у тебя есть простые пожеланья о встрече с людьми — ты пошли-ка их всех на четыре и последнюю блядь обними. май 75 г. СОН Петру Чейгину Сквозь осеннюю мглу взбормотало обращением матери к сыну и деревьев, и вод говоренье: – Не сутулься, мы вскроем причину твоего непомерного груза, не иначе, как в оное время на тебя посмотрела медуза; не отвёл ты в безумии взора и её леденящим проникнут, о тяжелый, каменнопорый, на земле ты не жив, а воздвигнут. И когда ему так рассказали позабытое им — он качнулся, начал падать в какую-то пропасть и очнулся — и умер тогда. июнь 75 г. Cтихи, сочинённые ночью во время пребывания в сушильном аппарате при температуре 62,5" по Цельсию Дождь пошел, и я не виноват в происках мятущейся природы. Как язык листвы витиеват, кровли вздорят и ликуют воды, составляя белоснежный ряд мокрых чисел, вновь открытых мною... В пору ливень, я назначен в град, множества другого удостоен. июнь 75 г. *** А тебя водили, проводили, правда, до конца не довели. Ты рыдала — слёзы эти были мне как влага для сухой земли. Ведь пока её не окропили всё мертво, и злаки не взошли, птицы не распелись, гнёзд не свили, не гудят пчелиные рои, звери в мутной жажде рты раскрыли: оживи, подъемли, окрыли, объясни мне, как же мы забыли то, чего и помнить не могли?! авг. 75 г. *** Нисходя с высоты поднебесной звук чудесный прямо в сердце мое проникает, как иглой протыкает. В этом августе все лучезарно — даже площадь базарная залита не подсолнечным маслом, но сияньем атласным. Даже краткая страха минута где-то под утро забывается с первой зарею. Грудью, стоя, Ты встречаешь ее провозвестье, провождая созвездья, уходящие в донь голубую, словно след поцелуя на трамвайном стекле мимолетный, тою нотой, на линейках которой нет места и не надо оркестра, чтобы вызволить птаху из плена, но самою сиреной прилетает земным это счастье мирового участья. авг.75 *** Смерть это всё. Итак, приходит пора страстей холодных. В царстве мёртвых так я не говорил бы, как здесь — на острове, водою океана неограниченном, на этом проклятом на разматерике, на бугровидном вздутье, на куске пустой породы, в существе своём пустопорожнем, этой бородавке на пальце космоса... А может быть? А может тело наше — астероид? — Тогда, мне кажется, не стоит вводить проблему в обсужденье, услышать чьё-то осужденье, хуже того — нравоученье. Потом иди, качай права, доказывай своё — существованье. ноябрь 75 г. *** Снова звонницы плавный язык сквозь туманность пространственной близи. Чьи-то шторы дрожат. Чей-то профиль прижат. Чей-то взгляд помертвел на карнизе. Вспоминаю, как в ночь ноября у Фонтанного дома сидели. И такой же снежок падал в очи твои, на пальто твоё цвета шинели. И сверкала небес седина. Чернотою решетка сияла. Голубела щека. Леденея, рука крепче бедную плоть обнимала. Так, несчастные, бредили мы и, "витающих теней бескровней", были губы слепы... Так не ведали мы, что не будет постели любовней. Что не станется горького льда, никогда в рукава не проникнут этот холод души, эта юная дрожь, эта ночь до того, что не вскрикнуть. <ноябрь 1975> *** Учитывая снега направленье, мы шли ему на встречу. И кружась вокруг собора — нами в окруженье бралась округа площади. Велась игра в молчанку с ветром и судьбою и в жмурки. Но казалось: в этот час Своё бессмертье Сын Его устроил и Матери Своей, и всех, и нас. ноябрь 75 г. ПРИКЛЮЧЕНИЕ В ПЯРНУ Ремонт шкафов. Гробы... Объявл. - Начало - Воздух дымился, потрескивал, как порох. Детской петардой был каждый из-за ограды шорох. Каждой подошвы о камень чирк в нездешнем пути — выстрел сухой — некуда было идти. Тёмная пыль оседала на плечи, и, утомившись, я прислонился к земле, силясь вспомнить хоть слово отечественного наречья, но ни одно не возникало во мгле. Вот уж пролегшим, протекшим, простынным, пространным медленно-медный меня заворачивал круг, вдруг из-под ямки, весь возникающий паром: Здравствуйте, я — реставратор кладбищ, мой друг! У нас на кладбищах должно быть всё культурно и всё по-чистому, да и не пахнуть дурно, должон быть воздух и порядок образцовый, уют костям, от лобной до берцовой. И представляю гроб монументальный. Снаружи мраморный, внутри парит хрустальный посредством антигравитационных сил. Хотя никто пока их не открыл, Но если мощное создать давленье пара снизу, а сверху равновесного наддать, тогда по нашему капризу гроб сможет в помещении летать. И ежели для вящего эффекта добавить электричества лучи, каким блистанием, каким пожаром спектра подстельные вспылают кумачи! Проект готов. Я выносил его, как мать дитя, — беремен головою, не евши и не пивши ничего (да существо моё уж таково), и вот что на прощание открою: не первый вы обольщены надеждой на исправленье нравов и умов. Я думаю, что станут, как и прежде, смотреть в глубины, прикрывая вежды, и лучшие из будущих сынов. Но вижу — вы со мною не идёте? Зовут тебя иные соловьи. О, люди, вы когда-нибудь поймёте, в каком себя хороните болоте: прощайте, я сегодня на работе — влекут меня заботы не мои. Он пропел и пропал. Я на белых лежал простынях. В левой височной ласково боль проходила. В прах невесомый свалялась в углу паутина. Чай на раскрытом окне прошлогодними листьями пах. - Конец - авг. 74 — 75 г. *** Андрею Халявину Как мило в старом доме: в нём есть свой дух, свой мёд. Не знает — не поймёт, чем этот пар знакомей нам италийских сот. Стареющая крепость сидит напротив, глаз её, как у Циклопа, направленный сейчас. Легко ли новым девам резвиться по ночам, омыться ночью белой, Невою — по плечам? Как дивно это время, прошедшее впотьмах, когда трещало темя, засохшее в вихрах, как хорошо всё это и славно прожито, и у тебя есть это и у меня пальто. Живее, кровь, живей бы, смотри, не остывай, лети, как в ночь троллейбус, как в утро прёт трамвай. Живей, не пожалею на грудь свою — "Перно", где был ты — не поверю. Рассказывай! Смешно. 74 — 75 г. г. ОШИБКА ЮНОСТИ Николаю Филлипповичу Так говорил наш старый математик затягиваясь крепко "Беломором" дух классных комнат, галерей лунатик блуждая сам собой по коридорам бессонными беззвёздными ночами полуслепыми вперившись очами туда где линий шедших параллельно пересекались точки в бесконечности и даль ему казалась беспредельной, а мы же упражнялись в бессердечности и под его негромкий говорок (всё дело происходит на уроке) кто девочку щекочет между ног кто устранился в собственном пороке. Нам дела нет до формулы Герона, до теорем загадочных Ферма. Он дома ел пустые макароны писал стихи и не хранил ума. Словарь литературных ударений по случаю он как-то приобрёл. И странный гений — собственною тенью пришёл он в детство наше — и ушёл. Когда однажды выносили гроб, лежал учитель, пальцев скрючив звенья, и не скрывал презренья лица его внушительнейший лоб. 68 — 75 1976 *** Хорошая, не надо бродить по анфиладам, не стоит ног своих зазря топтать. С тобою нету сладу, но ты из Ленинграда, к тому ж еще ты мне родная мать. Есть ворохи, есть вороги, но есть еще дороги, которыми, увы, нас проведут. И здесь не то что дороги, но как-то уж убоги пороги, что придумываем тут. Душевное, больное, свободное от гною, оно тебе обиды не простит. А нам, а нам-то с ходу в хорошую погоду машина от конвоя решит весь этот стыд. 76 1978 *** Трава имеет подниматься способность, будучи протоптана тем сапогом, что за двенадцать. Не вижу ничего подобного в той белизне, где мёртвый улей и глаз отшельника ждёт вылета, в высокогорных сот ауле давно уснули все — как вымерло, после набега толп кровавых... Осока гордая расправится. В гуденье роевых хоралов что перешедшему представится и кто глядит на нас оттуда, из той щели кромешной? Только вот, не те же ли сетчаток трубы расширены зрачков воронками?! Травы — строение сплошное, и ты — тростник почти не мыслящий — поворотись к нему спиною, чтоб убежать с горы скатившейся. 5.05.78 г. *** Вдыхаем осенний воздух, такой разрежённый на вид, что, кажется, он состоит из чёрточек и бороздок. Булыжника круглую спинку мягко стопой придавлю — о, как же тогда полюблю льда слюдяную пластинку. Из свежеокрашенных окон доносится отзвук пиров: и мил мне родимейший кров, где хохот свивается в кокон. Мне — здравствуй! — кивнут фонари, и снова здесь — ранний жёлудь и лето ползёт из щёлок: смотри, любуйся, смотри! Асфальт — удивительно серый, вглядишься — цветочная пыль. Гуляешь — за тысячу миль, а дышишь своей атмосферой. Но разве можно сказать про воздух — как будто стеклянный. Он частью идёт деревянной в дома, в переулок, в закат. 78 г. 1979 *** О, юноша, вы сядьте так, чтобы немножко предо мною: работы выйдет на пятак, но перемычки перемою. Её имел я десять дней, затем же, знаете, до пота ухаживать, что лошадей — тебе ж ни лота, ни пролёта. Но вы не любите летать. Я раньше верил в эту драму; здесь нужно время, нужно стать, да что там? — даму! Сядьте прямо, грустнеет нота на дворе, ты забываешь: неохота любить и "Завтрак на траве", и песню скорбную Енотa*. Я рассказать (про что же вам)? Готово — будете игрушка, узнает весь наш Валаам свою подружку — вам не скушно за болтовню (простите, да и пожилого идиота)? — хотите истину: всегда есть крылья, не хватает счёта. Где щёлочь, где мой кармазин? — пластинки чёрту не годятся. Вы не идёте? — Вот "Коляска" и "У руля" притормозим и все скорей уйдём в полон и песней Игоря зальёмся... Фотограф, нужно жить вдвоём И продолжаться для потомства. 13 янв. 79 г. _______________ * Леонид Ентин — поэт, живущий в Париже *** Только, только, только и от Волги толку нет, хоть клади на зубы полку, — ты говаривала, свет! Ох ты бабочка, ох полька, посиди, устала, сядь. Душа милая, позволь твой бледный лик поцеловать. Полно, полно, полно поминать прошедши дни. Дорогой мой, я не помню — Были счастливы они? Ясно солнышко, во-первых, освятит твой прах земной. Я твой раб навеки, мама, ты да я, да ты со мной. 29.01.79 Пушкин в Крыму Быстро падала жара, в камни тыча нос устало. Уж большая мошкара фонаря вокруг летала. Безмятежно катера воду резали причала. Было так и так бывало нынче, завтра и вчера. Выплывали из темна Пароходы, теплоходы, и ущербная луна улыбалась с небосвода. Он сидел на берегу, у пустынных волн прибоя, был он чист перед собою, перед женщиной в долгу. авг. 79 г. Офицерское ПИСЬМО Е. Прицкеру Когда я, на фиг, глаза закрою, когда устану следить межи, ты на меня свово покрою, тую шинельку — положи. Так, мой товарищ, будет надо: сознанью — вера, сомненье — ложь, что ты меня из автомата по свежей коже не полоснёшь. О, "как на склоне горы вечерней" устать хотя бы на миг. На миг остановиться бы. Но мерней и неуклонней — напрямик. Осталось всем всего полгода, гитарой стенку настежь чтоб. Такая, матушка, погода. Как по затылку. Вдруг. И — шлёп! 79 г. 1970-е *** Наверно, каверны и спайки от щедрого ветра в груди. Но рано еще мне фуфайку и койку, и общую пайку и брать на учет погоди! В огнях площадного румянца мы празднуем с листьями танцы, с камнями ведем хоровод — испанцы и венецианцы гиперборейских широт. Мы чествуем плавленый воздух и пестуем черствый кирпич. О мальчик, на пире подзвездном ты нашу смертельную дозу, не бойся, втройне увеличь! Сапожник, художник и дворник, онколог, смотритель уборных, сантехник и медиевист, заборный писака, затворник и мастер по части убийств, актриса, салопница, прачка, студент и морской офицер — корежатся в страсти безбрачной, таращат глаза свои рачьи в оптический неба прицел. Ан, сей окуляр запотел. Как скатка, уложена кладка, в морщинах суконная гладь. Да разве, мой город, не сладко гранитную каждую складку шинели твоей целовать. А ветер-то, ветер шаманит. Румяного пуще румянит. И пьяного пуще пьянит. Подраненных до смерти ранит. Казненных еще раз казнит. начало 70-х *** T. K. Психеюшка! Душенька! Ночь на дворе. Лампа потушена. Окна распахнуты. Звёзды маячат. Пруд в серебре. Руки простёрты. Тени летают. Душенька! — Ах, ты! Живою иль мёртвой, о, прилетай! 70-е 1981 *** Моя душа однажды замертво упала птицей на дорогу. Кто выстрелил в неё — беспамятный — я не заметил, слава Богу. В пыли валявшейся растрёпою никто ёе не подобрал бы: ни кот заблудший, ни растроганный учитель пения под бантом. Грибница местна, не приезжая, пройдёт своим вчерашним краем, поклоном даль свою отвешивая, где синий лес предполагаем... Она минёт, и пятки босые в траве оставят отпечатки — зачем ей кучка длинноносая, кусок отравленной свинчатки? Но если б те места бугорные я посетил бродяжкой скудным, увидел бы тропинки торные вдоль по рядам, почти безлюдным, и выйдя на один с подсвеченной и отдающею бензином — я был бы соблазнён той встречею... И благодарен, и бессилен. 20.06.81 *** Над ивой — статен, не плакуч. Над нивой — стан живородящ. Сквозь низких туч столп сверху — луч. Меж небесами — время-плащ в косом разрезе ливня дня, застыв, как воздух пустоты, как дырка в дуле, как ладья на море чёрной красоты. июль 81 г. *** Жалок я, подобен иве бедной, карасю на сковородке медной, церкви с покосившимся венцом, – в час, когда влачусь я переулком к дому, где слыву я недоумком, мимо – тихой сапой, червецом, не взирая в сторону людскую, надвигая отчасти мужскую шляпу – прошлой осени трофей, пополам сквозя свою Сенную, в мире, на котором столько днюю. <Все же шум> тропических ветвей остается для меня тревожным, может быть, единственно возможным способом над бездной увисеть, уцепиться за лиану лапой, обезьянкой – там, где эскалатор мчится вниз, включенный в нашу смерть. авг. 81 *** На вещмешок солдатский он грустно поглядел, потом подул на лацкан, потом на стул присел — и стул под ним качнулся немного кривобок — и скрипнул — и коснулся его главы венок. И руки золотые его уберегли за годы прожитые от каверзей земли. Но лямочки холщовой плечом не позабыл и узелок отцовый на память схоронил. лето 1981 *** Ане Т., Ане С., Ане Ч. и Люде И. Словесный портрет анютиных глазок — огромный букет из волос и подвязок. Сплошной натюрморт из неотданных ласк. Как пахнет тюрьмой в этот утренний час! Зачем же, цветочки, вы дезабилье? Прошу я отсрочки, но вы на столе, мои конвоиры до высшей минуты из памяти выронить имя Анюты. лето 81 г. *** Тане Корнфельд Отплывая в край обетованный, ты услышь мой голос обращенный, как хрипит он из дождя — с тумана, от земли, навеки обреченной, потому что вырос на болотах, словно желтый лютик, — не на пашне; но гудит на полных оборотах: до свиданья, будь здоров, не кашляй! И еще скажу я на прощанье: Попроси у всех своих прощенья, расстоянья эти сокращая, разрывая наши средостенья. 81 г. *** Время стрессов и страстей мчится, мчится все быстрей а из стрессов как и в прессу равно как и в стюардессы все выходят из б...й Но промчится век безумный и хотенья огонек поистлеет как бездумный мотылек и тогда, дитя прогресса, плюнешь, глядя в потолок. плюнешь, глядя в потолок плюнешь, глядя в потолок плюнешь, глядя в потолок. <1981> 1982 *** Мы зыбкой качаемся – прелесть! С тобою – как странно Как странно, что жизнь иногда только шелест поляны Как странно, что вверх – это выдох, что плюнуть вселенной Как страшно, что вниз – это <спуск> в нашу юность по вдохновенной Престранно, но есть здесь и мертвая точка Ты не находишь Здесь был поцелуй – ледяная примочка на всходе Ну что тебе нравится больше – восходы или закаты Давай говорить о любви – кто такие пенаты Любовь это знаешь, это что-нибудь, это такое когда ни тебе и ни мне, даже на небе нету покоя Не пой мне о Том, по-другому, я думаю это погода Она переменчива, ветренна – Да я заметила вздуло над речкою – воду Тебя я заметила шел ты как весь одуванчик Ужель на мосту – эту песню я слышала раньше Скажи мне еще, ах в люльке мы снова, и снова С тобою – здесь место гобоя а здесь – мы – ни слова Здесь скрипки-альты и <печальное> здесь проступает на общем дыханье прощанье. С воздухом, с ветром спокойного чаю на ощупь – нерасставанья. 1982 *** <(вариант)> Мы зыбкой качаемся в прелесть, — с тобою, Татьяна. Как странно, что жизнь только шелест Поляны. А море песка, не найдешь ни листка, какая тоска, что такое? Письма бы хоть ниточку от пояска перевязать сукровье. Но как неустанны, пока не увянут стволы деревянных гвоздик, — их шепот не нами помянут, когда и сей воздух возник. А в люльке мы снова и снова с тобою, Татьяна, — здесь место гобоя и стоя и вровень с перилами крана, ах как бездыханны стволы пролежавших гвоздик. май 1981—май 1991 1983 *** Сергею Соловьёву Я приду к вам с лампой керосиновой, в балахоне ткани прорезиненной с капюшоном, на уши надвинутым, каблуком кирзовым тяжко бухая, грязный, унавоженный, под мухою, топочась в сенях, сопя и харкая. Встретит ли меня здесь печка жаркая, щей тарелка, четверть половинная, место красное, постель пуховая? — или корка чёрствая, или кол осиновый, и сапог рантованный, подкованный? Захочу сказать я нечто важное. Что же будет? Ругань трёхэтажная? Брань? И поношенье обоюдное?.. По сегодня доброе баюкаю, дитятко, в прохладе не рождённое, некрещённо, но зато прощённое цельной мерой над пустой могилою — не отрытой, чёрною, постылою; куколку зелёную и хрупкую в колыбели, выложенной губкою, розовой, тончайшей, микропористой — индианку с трубкою на поясе... Идеально было бы на Троицу с войсковыми лентами спокоиться. 83 г. 1984 *** Мама, белая голубка, где твоя улыбка — джан — легче легкого скорлупка в одеяньи прихожан. Доля, доля, доля, что ж ты варежки не шьешь? Для того, мой друг престольный, ты и сам уже хорош. Соберу вас на поминки не для счастья, не для слез. Ты на снимке, на картинке, кто в обнимку, я всерьез. Горя этого не стою. Ты уходишь? Нет, постой. Все равно нас только трое: ты да я, да мы с тобой. Положи на это место ах, головушку свою, будь правдива как невеста, расскажи как там в раю. Мягче слова нет на свете, мягче слова твоего. Не клади его на ветер, вдруг простудится — чего. <1984> 1986 *** Т. Мишиной-Буковской Немножко есть, что пряность сигарет, и голоса теряются, негромки. Немного звон, точнее зуд и бред на языке солёненькой соломки. Тебя тревожит зимнее тепло. Небьющееся сердце скорлупою небьющейся обволокло. И шествие твоё полуслепое вдоль берега, по выцветшей реке от колебаний медленно потухнет. И в мокром снеге, словно в парике, немою, зачарованною куклой застынешь ты посереди болот, уже вдали от городского шума, где колокол старинный бьёт и часовой глядит угрюмо. 67—86 г.г. 1987 *** В условиях гололедицы не ходится и не едется, скорее всего стоится, вернее всего сидится. В условиях нашей бедности и пустоты карманной сидим мы как будто беженцы пред вечностью на чемоданах. От родины позабытой Ни холодно, ни тепло. В глазах от обиды темным-темно. 29.03.87 *** Я теку как чудо, как песочек льется пальцы — как посуда, из которой пьется. Полон я, как чаша, скорбью неслучайной, бережный, бренчащий, сердцевинный, тайный. 26.12.87 *** И сказал: на этом свете вечно быть всему, включая самый свет, и другого назначенья нет. Ты пробормотала: — Да, конечно. — но чему-то своему в ответ, — Обернулась: холодно и скучно стало вдруг во тьме веков такой. И с тобой простился я послушно. Повела плечами равнодушно. Юбкою качнула, шапкою стрельнула со своей, не детской прямотой. дек. 87 г. 1988 *** Восьмёрка седьмого трамвая с Конюшенной цугом пошла. Вожатый доволен: лихая кривая его ремесла. Давно уже с рельсами спелся: трезвонит и музыке рад последнего рейса. На рельсах остатние листья лежат. У Летнего сада последний вскочил на ходу пассажир — кондукторше друг-безбилетник, он яблоко ей предложил, а сам на площадке устроил своим разуменьем комфорт: гармошку перильцев настроил, аккордом сам чёрт был бы горд. На поворотах заносит вагон, а мальчишке — лафа, визжат его мозги и кости, и, знай, раздувает меха, — трещат барабаны и флейты свистят на царёвом лугу — балтийские волны и ветры сквозь строй Петербурга бегут... Проехали Цирк и Фонтанку, качается город во тьме. Тогда он земную болтанку прочухал внутри и в уме. Он знает, что к дому приедет, он знает, что к маме придёт, разбудит звонками соседей, сжуёт в полусне бутерброд. И всей его жизни вдогонку той ночи бежит забытьё: от музыки бешеной конки колотится сердце его. март 88 г. *** А. Тищенко Позвоню я Вам в понедельник? Можно, в понедельник позвоню?! И куда хотите: в ельник, в парк Удельный или в гости позову. Приходите вместе с веткой вербной, в белом платье, чище туфельки надень, — я сейчас вернусь, мгновеньем, ввергнусь в небывалую сирень! 6.04.88 г. *** Человек был мал и щупл. Я его рукой пощупал. Я его — ногой лягнул. Он смутился и срыгнул. И, кепчоночку надвинув, встал и жутие своё про виновных и невинных половинил за враньё. Он очнулся. Я качнулся, не упасть бы, эка страсть. Тот ушёл и не вернулся. Вместо я стою как разть. И торчу, как столб в Аляске, ноги-руки-голова — живо-дево, и в припляске буквы, город, острова. 6.04.88 г. *** Перевод из Маршака Как аспирант глотает аспирин, перед защитой погибая в гриппе, как переплёт обрезом старины взывает: тяжко мне в лохмотьях хиппи; как хулиган, принявший натощак, мозгами машет, машет и совеет... Как наш учитель Самуил Маршак не дал бы и пятнадцати копеек, и той монеты, чтобы позвонить, что часто на кармане не бывало. Так прошлое вставляется в зенит, как в раму освежённого бокала. И детство человечества во мне играет, словно рыбка при луне. июнь 88 г. *** В день Весеннего Равноденствия как не стать в тот солнечный круг и порадоваться, и блаженствовать от того, что ты есть, мой друг! Вот на крыше мы рыже-крашеной, ах-ты девочка без польта, вспомни, милая, как по краешку, по карнизу — и нет зонта. Все в пыли голубой и праздничной лапки крепкие с коготком: на коньке стоим — в зубах прянички, а внизу воняет дымком. Ах ты девочка, ах ты милая, для тебя не жаль курабье, ты не падай, я лучше вырою яму синюю себе. В день-то радостный Благоденствия погулять с крутой горы как мне хочется, как по-женскому, да не стелены те ковры. 88 *** Ты посмотри, ты посмотри, какая женщина в робе цветущей станиоли, всегда готовая к дальнейшему невыходу из доли-роли. Ты оглядись, ты приглядись, какая радуга творит в глазах кругов вращение — с бровей упасть, как с верхней падуги на грудь целебнее женьшеня. Ты обрати, потрать не раз свое внимание, как талия дает задание пройтись к пятам ее сандалий. А ты заметь, ты замечал, какое бешенство она у наших вызывала, когда в дожде почти безгрешницей подолом кверху повисала. Ты отрядись, ты обрядись на это бдение в медвежью что ли-нибудь шкуру,— и те блаженные потения твою поправят позитуру. 88 г. СТИХИ О ПОГОДЕ Вот бегу я, неловок, криворук, колченог – от изящных головок, от витрин-подмалевок, от начал и концовок – к тем местам, где порог. Богом мало тревожим, недостоин Его – с треугольною рожей, на бродяжку похожий, я с веселой порошей бегу сквозь всего. На меня, как на чудо, чудо-юдо глядят. Что за глупая шутка? Не кривой ли Анчутка?! Сколько их тут за сутки! Машкерад – невпопад. Я им рожки да ножки, да копытца и хвост – а глаза словно плошки, и по прежней дорожке на трамвайной подножке через Кировский мост... Фонари – это груши в деревянном саду, деревянные туши и козлиные уши, приращенные к суше в стужу, в ночь, на беду. Не ко времени года почему этот плод? Что ж, печалься, природа: подкачала порода, у большого народа народился урод. И бегу я, неловок, криворук, колченог – от сапог и поддевок, лавок и поллитровок и от самолупцовок к берегам, где челнок. <1988> 1989 *** По Смоленке-речке яблочко плывёт. Ива в отражении собственном гниёт. Комару-сударику желательно лететь. Мне ж, бедняге хворому, — Лазаря свистеть. Ивушке кладбищенской выстоять, не пасть и стоялой нищенке пальца в рот не класть. А попадёт кувшинка, соскользнёт — увы, словно бы умрёха с мёрзлой головы. 3.05.89 г. *** В нашей области нынче облачно и рассопливается капель. Марта, стриженного под скобочку, подпирает бухой Апрель. Что натужился всеми лёгкими, али прошлого не жаль? Помнишь, в августе, вовсе плохонький возле Пушкина возлежал? Пей-гуляй, Весна сарафанная, итальянский топчи каблук по дорожке, что Караванная, по утоптанной встреч-разлук. Положите ж его у памятника! Май сегодня такой-сякой: сам не свой, с голубого ранненька журавлей следит косяком. июнь 1989 г. *** И вот, чему-то догадавшись, она ответствует, неся в губах улыбку-одуванчик, что можно нынче, а нельзя. И вдруг всё более тревожит её потусторонний взгляд, который видит и ничтожит, где нету боли, только хлад. Давайте в сторону — косяще, когда соврёшь или солгут... – Да, Фёдор, чаю, и послаще! – Ну, ты, Анюта, ну и плут! июнь 89 г. *** Я не умру от гиподинамии. Мне туча ожиреньем не грозит, — Наташа, мы проходим, а иные ведь лучше нас, ведь им такой транзит, ведь это путешествие свершаем, ведь шаг один — и влюбчивость свою мы каждою ступнёю разрешаем на расстояньи, может быть, в струю. июнь 89 г. *** Снегом баловаться можно и снежками целить в баб и купаться в общей ложке под названием "кораб". Можно лыжи, санки, Ваньки и фигурные коньки, у Казанской – хулиганки: ноги крепче, чем виски. О, зима, восторг и пенье, поиск, тишина, сугроб. Наблюдаемый под тенью, что ж ты делаешь, микроб? Не пойдем сегодня в гости, будем сидя отдыхать и, себя ведя за хвостик, богдыханами мечтать. <1988—1989> 1990 ПРОГУЛКА В ЛЕСУ Туча силится опарой над селеньями взойти, и комарик сухопарый самолетиком зудит. Посмотри, как мир съедобен, Как изменчив и текуч, как полным-полно колдобин с отраженьем грозных туч. Значит, что-то происходит, если молния клеймит чудака, который бродит по болотам, как наймит. 21.05.90 1991 *** Алексею Хвостенко Я стоял на холме стадиона, вспоминая про гордый Кронштадт. Плыли льды к берегам Альбиона. Солнце висло. И ветер ништяк. А вблизи было снегу по горло: не ступить, не помочь, не войти, — и тонуть в этой части нагорной не велел круговой карантин, за пределом которого рдела полынья наподобье змеи, головою блестящего тела фокусируя очи мои: там заметная двигалась точка, в виде майского, может, жука, полыхающего оболочкой... Еле тут поднялася рука, чтоб махнуться, куда он почтарит, — на Васильевский, крайним числом, — зеленея, какой-то очкарик пёр своею лыжнёй напролом. Тут вспотели глаза и намокли, проявив морехода с мешком: – что он делает в поле бинокля и куда, в одиночку, пешком? Это был путешественник, явно, так показывал мне окуляр: впереди ему крона сияла, сзади лёд равномерно гулял; уходил он за море, за страны... И когда доложил караул, что в углубину бедина канул, не поверил я, кто утонул. январь—май 91 г. *** Как на самом диком полустанке вдребезги сшибает поезда, так меня вывертывали танки всюду и всегда. В первый раз на Феодосийском плаце, вправо от Стомболи, если рано утром в море разбежаться, видно резко и до боли: где на севере, в степу, грязюка и болота... Залезай, пацан, и правь! Загорелась улица. Затряслась пехота, и кому ж блевота — в кайф? 4.05.91 1992 *** Не скорбным выражением лица Ты поразил меня когда-то, но гневным, осуждающим — солдата, в отличии полярного венца. Когда бы не жил со своей юдолью, где б ни скитался, сквозь каких горнил не проходил — Ты чашу ел и пил не богомолья, нет, народоволья. Последний демократ в чаду столетий, умеющий сказать как на духу, — что там наверху? Должно быть, ветер, и посильней бичующий, чем плети, гоняющие мёртвую труху с дорог пройдённых и времён продлённых. О клёнах речь, о вербном черенке. Твоё лицо на каждом черепке, не говоря — колоннах. 6.04.92 г. БАЛЛАДА О ЗАБЫВЧИВОСТИ Оксане Д. Дорогой, ты не взял носовой платок на спинке стула, поверх белья; на пороге забыл погреться чуток, губами щёк шевеля. Ты оставил зонтик, ещё вчера распятый так, на авось. Милый, а вчера — было как пчела: плыло, кололось, и жглось. Богатым будешь — лежит билет и тоже до Череповца, а вот бумажник, где только нет, нет моего лица. Ах, даже галстук, любимый мой, под цвет сиреневых глаз, висит на жёрдочке, как ручной попугайчик, потухший враз. Вот пачка "Фемины" на двоих, и в ней сигаретка одна. Какой же ты добрый, с утра свалив, забыв о заначке вина. И нет ничего, что бы ты унёс, как римлянин свой трофей, — хотя бы щепотку моих волос и след бы тени моей. 14.05.92 г. История с фотографией Дело было летом, в крайности, под осень. Разбирать сараи призывали всех. – Вот и познакомились. Вас как зовут? — Иосиф, Ося по-домашнему, ведь у них рефлекс. Постояли молча, щелкнул карабином, оглядел солдатку и сказал: пошли. выбрали: ни деревца, лишь пеньки да пнины, а по ним лишайники, коросты и мши. Вот кино какое, свистнутое где-то, вот какая драма, может быть, была на исходе лета. Песенка не спета, с ложечкой серебряной, но полужива. Вышло все неплохо на стекле старинном: оба-плечь и дружки, и друзья. Все потом испортилось, повело хитином: мама у березки, ну а где же я? июнь-сентябрь 92 *** На тыщу четыреста семьдесят девять рублей налей мне, трактирщик, вина, ну и сыру подай того, ноздреватого, с запахом — нету подлей, и там в уголке получу кратковременный рай. Отведай, старик, за мое, ибо деньги не в счет. Какие там бренные щелканья — кости хрустят. Есть дырка в пространстве, плесни-ка еще, я насчет того, кто со скрипкой вчера — что-то гости грустят. Напомни, скрипач, эту жизнь, где лимоны цветут, миндаль розовеет, чем пахнет парящий асфальт, стрекозы на светобулавках мигают и пруд, как море, зеленый, в котором глаза, где печаль, где капли порой не хватает на литр молока, застойного, в печке, и до сих пор трепещет огонь, и тлеет зерно, и дымком потянуло слегка — на пальце ссучишь, а запомнишь всю эту ладонь. Где ж этот хромой? Пусть отпразднует свой данс-макабр с безносою шлюхой и пролетает в трубу. Хозяин, чернил: что ж сегодня у нас? — Мартоктябрь, и тридцать второе царапает нос и губу. Бродягой я был, под забором, наверно, умру, под каменным небом, под желтым свеченьем плетня, в дому угорев, на мосту, в Воронцовском Крыму, и женщины в белом опять пожалеют меня. Оставь эту птичку красивой жене и себе, по-доброму мы разминулись, и ночь на горе — прощайте, сударыня! Встреча на Страшном суде! — а ты не забыл свой фонарь притушить на дворе? 92 *** В женском зале маникюрщица, а в мужском пивко дают на Пушкарской брюки гладили, в Белозерских стригли здорово, на Чайковского, что в номере: чистота, покой, уют. Кто про что, а я про баню, я, где не мертвые гудят, а живые как-то людие, каждый при своем сосудие холят, моют уди-мудики, чешут веником по грудиям и по кожам полосят. Нужно каждый день, наверное, заходить в театры нам, чтоб каверны, чтобы скверные, чтобы слезы пополам. <1992> *** Видишь, колеблется замок – багровым вишеньем <....................> в облака <..................> что так коротка линия встречи, как юбка обновы, лептой на вход под суровые кровы нет, долгие руки еще не готовы для столбняка, для модели Кановы нет, мы живые, друг в друге пока <.............................................> С нежностью, с негой снег осязает щеки, виски и запястья твои то приседает, то снова взлетает в танец последних метель завивает – я их назвал, намотал их как заяц этих садово-канавных красавиц эти погоды, дни, полыньи. <1992> *** Где-то там переор-пережог. Береженого Бог бережет. Он сжует пирожок и на лапти свои да посмотрит и тут же наденет и пойдет во лесок срезать малый сосок у ольхи, у сосны и у скрипи, что б услышать хоть шепот кротений. До чего ж, до чего ж, если сразу проймешь, Голубую и мутную дрожь — В рожу впавшую ветку сирени. <1992> *** Я крышка, крышка, крышка. Я крышка от часов. И во меня мальчишки Закрыли на засов. Сижу и понимаю, Что крышка и хана, — И потому по краю Души напряжена. Ох, времячко ужасное, Да скоро ли конец? И кто меня несчастную, Такую — под венец? Вся плоская, как крышка, И серая, как мышка, И дважды отрекусь От ржавенькой полбанки, Оставленной в яранге, Где не была, но мчусь. <1992> 1993 *** И не знаю, что сталось бы с нами, если б жили мы в прежней Вероне, но сидим мы на аэродроме, под его голубыми часами. Всякий миг по канату мы бродим. Нашей жизни как глупой вороне машем шляпой. И вовсе не страшно, что начальный завод на исходе, и качается колокол-башня. Да и впрочем: все пыль в огороде. 5.06.93 *** Дело близится к концу. Снять бы лет семнадцать. К водопаду Учан-Су на такси помчаться. По-осеннему, с тоской, заглядеться в лужу — неужели был такой мальчиком и мужем? То же мне Бахчисарай, где ни капли выпить; только двор, где детвора, только дождик сыпет! Но зато! С Чуфут-Кале, С этой крыши Крыма напоследок, на крыле, так необходимо. В Ботаническом гарде отыскать местечко, диких роз ущелье где, — между них улечься, оцарапав лик и зад у себя с подружкой... Хорошо бы жить назад вместе с винной кружкой! С Симеиза на Форос пробежаться утром! Что я нынче? — Гол и бос, щуплый, тощий, утлый. 7.06.93 *** Построим сад на пепелище, посадим лес-лесок на днище сырого корабля. И будем там гулять повсюду, Как дети, полные остуды, Не видя, где родня. Там будут листья глянцевиты И Dolce Vita Dolce Vita Споет, вскричит нам канарей, И от корыто шито-крыто сплывет в края, где на орбиту выводят только змей. 17.11.93 *** Нарисуешься с ветром — ночью, в снежном дымку, И подумаешь метром: дело ближе к деньку, к самовару горящему, говорящему — чих! — ко всему, что натащено от московских купчих, петербургских дворянок, таганрогских мещан, у Матрен и Ульянок... — самовар провещал, и так далее молвит, отраженьем красив, — Посмеяться на Богом — Боже тя упаси! <1992—93> 1996 *** Дождем окропленным, стоять на углу, как вечно влюбленным в летящую мглу. Поди ж ты, какое случается в нас священство покоя на столпьях террас, но где это, где-то в краю неродном однажды запето и снова о Нем, Немом, – Неподкупным, Глухим, Неприступным, таким молодым, восемнадцатилетним, всегда в одеянье, по-нашему, летнем. И в белом, и в сером, и в синем, и в желтом стоять бы и падать на том берегу, где небо в осколках, где воздух разболтан желтком, о котором сказать не могу двух слов на остатке последнего века. Как дует! Да что я, корабль среди скал? Идет мировая засека, тех жаль, кто сю пору воочь не застал. 15.05.96 *** Похоронный автобус спешил. Я отстал, задержался, не смог от беспросыпу, от недержанья мочи и кишок разворот, да еще непонятный и Богу состав, называвшийся Арум во все времена, из рождения до воскрешающей муки, переходной такой, что когда до темна, что до полной, как небо, и чистой разлуки. Неопрятное солнце стремлением в старь в обороте своем шьет мою селезенку аж в четыре иглы, сколько было их, парь, этих парочек, бледноголубых и тонких? 4 июня 1996 г. *** Запомните меня таким: подобьем Божией коровки, по донцу спичечной коробки шуршу один, полудвижим. Кому же интересно то (лишь отроку с вербальным слухом), как расплывается в ничто плоть под земельным этим пухом, как все по капельке течет, переливается в бутылку, какой унылый звездочет приставлен к моему затылку? Взгляните же на сей костюм, сей недостойный предстоящей, букет, возникший из-под чащи, где листья, палки. Ведь не страще и наших дум. Шурум-бурум. 1.10.96 *** Надел бы мамину медаль "За оборону Ленинграда" и вышел бы на ту ограду, где все лежит и всех мне жаль. Там эскимос, там проповедник тоскует, плачет пред тобой. Зачем я в этот заповедник однажды не ступил собой? 96 Приезжайте в Крым Дождь прошел. И прошумел. На взгляд вроде бы такой неторопливый. Крыши с нежной зеленью гранат Высохли быстрей, чем сохнут сливы там, южней, на солнце голубом, во саду ли, во степу широком, где вода из родничка со льдом, если обнаружишь ненароком — как стакан Таврийского, беда, как бы всем троим держаться прямо — да была, была же та вода, та же, очевидно, как всегда, и ее не надо из-под крана. <94—96> НЕДАТИРОВАННОЕ ПРОТИВОГАЗ Был костюмчик небогатым. И такому чем не рад мог бы хвастаться ребятам аккуратностью заплат По трамваям каскадером кепка-лондонка на лоб Если б фору – дал бы деру бригадмилец бы не сгреб Против мер домашней власти что иметь, наливши глаз? Он и так сегодня счастлив у него противогаз. Настоящий, целый-целый маска словно у сыча и коробка в сумке серой снаряжайся хоть сейчас <и подвальным кругом ада наобум пройти, ползком мышь летучая – блокада .............. за дровяником> Яркий, желтый и сосновый плотницки-лимонный дух гонит вдруг на круг дворовый, так чихать, чтоб нос распух <И тогда в одышке света в недоборе .......... газуй на ........... крыш нагретых из чердачных амбразур> *** Е. Прицкеру Как с елки засохшей сойдет мишура, как с лампы потухшей слетит мошкара, так с легким дыханьем спадет седина с твоей головы, старина! Да что седина, как не бренная пыль, чего ж не до сна тебе — чем не ковыль? Да разве она дорога и в цене, и дело ли в ней — в седине? Вот станешь один — и кричи, не кричи! Вот если и ветер, и пламя в ночи, и воздуха нету, и руки крестом, тогда и посетуй о том! Но если когда на дороге ночной почуешь, что тянет землею родной, и если ту дымную горечь узнал, то значит, что жив, не пропал. *** От древних ворот Палатина старушка-несушка ходила до самых Фивайских ворот. Вот так ее жизнь проходила. Попробуй – наоборот. *** Селена повернулась обратной стороной, и приоткрылась юность, как ящик потайной. Светлели в черном небе пустыни, миражи, где негде ставить мебель, шалашика сложить. Гляделись моря и лунки в плывущие венки, по слабоструйной слюнке на донышко текли. И тотчас замурован, живой струной задет при оклике суровом захлопнутый секрет. *** Эту книжку кто-нибудь развернёт от скуки и его худую грудь разорвёт от муки. Он подумает: едва ль жил в хорошем браке человек с душою льва, с головой собаки. |
|
