Некоторое
количество
разговоров

Олег Юрьев

Олег Юрьев

О ЛИРИЧЕСКОЙ НАСТОЯТЕЛЬНОСТИ СОВЕТСКОГО АВАНГАРДА

1.

Я вообще с большим заочным почтением отношусь к Татьяне Михайловской, хотя бы уже потому, что она автор нескольких близких к гениальности стихотворений, да и написана обратившая мое внимание статья (i) внятно, хитро и уверенно, с большим количеством тонких наблюдений — действительно большая по нынешним временам редкость: хорошо сделанная работа! Хотя не могу не сказать сразу, что пафос у этой статьи, на мой личный вкус, при этом все-таки довольно смешной, пусть и не довольно новый: Пригов как «изменник делу Революции», перебежчик из великой революцьонной армии (нео)авангарда. Великая революцьонная армия (нео)авангарда — это, чтоб вы знали, такая Первая Конная армия, где очень много Буденных — в статье они, или главные из них, перечисляются:

Прежде всего надо сказать, что критики, бравшиеся «за Пригова», теоретически были совершенно не оснащены для этого. Где им было угнаться за ним, еще в 70-е годы усвоившим вслед за Холиным, Вс. Некрасовым, Сапгиром, Ры Никоновой, Сергеем Сигеем разработанные ими основы русского концептуализма. —

и совсем мало рядовых бойцов, если вообще. Едва ли не один — любезный мой и давний приятель Б. Констриктор, в статье не упомянутый (точнее, это будет пол-бойца — или на какую точно часть Б. Констриктор не является Б. Ванталовым). Неудивительно, что Дмитрий Александрович смылился из этой армии на первом же бивуаке.

Суть, однако же, для меня вовсе не в этом, хотя мифологическая картина «Ры Никонова, торжествующая над Д. А. Приговым» не лишена прелести.

Меньше всего на свете я чувствуя себя компетентным разбирать, действительно ли Д. А. Пригов предал революционные идеалы, действительно ли «русский концептуализм родился из срубленного под корень русского авангарда», а «русский соц-арт — это лишь одна боковая веточка русского концептуализма», и правда ли, что «Пригову был чужд тип авангардного художника, искателя, для которого новое — самоценно: новое, новое и новое, новое воплощение этого нового» — не буду скрывать, что в системе моих представлений всё это довольно нерелевантно.

Но вот что остановило мое внимание: некоторая явная, точнее, проявленная «житийная параллель». Прекрасно, и даже трогательно рассказывает Татьяна Михайловская:

Сам Пригов всегда старался уходить от литературных и окололитературных дрязг — чтобы не мешали работать! — но его доставали и в глухой защите, не только кликуши, но и друзья и единомышленники, которые к началу нового тысячелетия стремительно становились бывшими. Помню, он меня однажды спросил после очередного скандала, учиненного таким бывшим: «Что я ему сделал?» Я чуть было не засмеялась и не ответила ему его же словами, мол, все поведенческие модели суть только языковые модели и больше ничего, но увидев слезы в его глазах, немедленно заткнулась.

Пригов со слезами на глазах — это надо было увидеть (безо всякой иронии; я знал Пригова — не близко, но сравнительно долго: это надо было увидеть! ) Уже ради этого мини-мемуара стоит прочесть статью, а в ней, как было уже сказано, много и другого любопытного — сопоставление, например, правильного обращения с Пушкиным Генриха Сапгира и неправильного отношения Д. А. Пригова к Платону. В общем, принцесса была ужасная...

Итак, наша параллель — довольно очевидное структурное схождение между ситуациями «позднего Пригова» и «позднего Бродского» именно в рассматриваемом аспекте: и у того, и у другого среди бывших «друзей и единомышленников» (поздних холуев мы сюда не причисляем ни в том, ни в другом случае») оказалось довольно много искренних ненавистников с той или иной скрытностью жала. Не знаю, доводило ли это Иосифа Александровича до слез, но дополнительную прелесть нашей параллели добавляет одно маленькое следствие из нее — вы уже догадались? — да, конечно, пара верных:

Лев Рубинштейн — это Рейн Пригова (или Евгений Рейн — это Рубинштейн Бродского)!

Не знаю, как кому, а мне это почему-то кажется очень забавным!

В качестве бонуса могу поделиться собственным воспоминанием о Д. А. Пригове: во время одного из последних посещений Франкфурта он был у нас в гостях, производил непривычное, несколько рассредоточенное и, вероятно, испуганное впечатление (это было вскоре после его первого инфаркта). Разговор случайно зашел о Вл. Сорокине, и тут, к нашему веселому изумлению, Д. А. разразился некоторой даже филиппикой в адрес перебежчика из лагеря передового искусства в тривиальную литературу и шоу-бизнес.

2.

А теперь уже практически безотносительно к Пригову, которому Татьяной Михайловской, в сущности, аттестуется отсутствие своего рода «авангардной духовности» — забавно, но не совсем моя тема. И совершенно безотносительно к ярко продемонстрированному ею пониманию (нео)авангарда как некоей религиозной секты и/или маленькой революционной партии (напр.:

И все-таки в период 70-х годов Пригов был максимально близок к новому Авангарду. Свидетельство тому — цикл из семи стихотворений «Евангельские заклинания» (1975). Его сюжет — точно пленка фильма прокручивается с конца: «Крест», «Гефсиманский сад», «Тайная вечеря», «Въезд в Иерусалим», «В пустыне», «Рождество», «Благовещение». То есть финал — это начало, когда Иисус — ни разу не названный по имени! — еще только Ангелом предсказан, он еще для «на-аа-с» только родится. В этих стихах Пригов — без маски, предельно серьезен, он — автор, работающий своим стихом, своим словом, и с их помощью он ищет новые способы выразить то, что он чувствует. Пригов здесь находится в боевой позиции авангардного направления. —

Авангард с заглавной буквы; «боевая позиция» и пр. — всё это говорит само за себя и не нуждается в дальнейших моих комментариях).

Для меня оказалось интересным другое: это чрезвычайно характерное для советской культурно-антропологической схемы создание себе «ложной генеалогии», которое я до сих пор рассматривал по преимуществу в «арьергардных» направлениях советской интеллигентской литературы (ii). Имеется в виду понятно что: как пишущие квадратиками «за мысли и чувства» приписывают себе литературное происхождение от линии "Пушкин — Тютчев — «серебряный век», т. е. в широком смысле русский модерн первой трети ХХ в.", хотя происходят очевидным (но не для себя) образом от прямо конкурентной «демократической» линии «Булгарин — Некрасов — Горький — советская литература 30-40-50 гг.» (ну, это, конечно, очень схематично — подробностями я много занимался и продолжаю заниматься).

Мое внимание остановило повторение той же самой культурно-антропологической процедуры внутри «авангардной общины», с нахождением, по обыкновению, и «ложного предка-тотема»:

Имя Хлебникова было и остается священным для неоавангардистов и концептуалистов — среди них Холин, Сапгир, Нецкова-Мнацаканова, а позже Очеретянский, Бирюков, Альчук и другие, — но Пригов не разделял этого отношения. Дело было не столько в том, что ему претил идеологический пафос Председателя Земного шара, или он казался ему недостаточно смелым, как для Ры Никоновой («умеренный Хлебников», по ее определению), сколько в том, что в этот период его уже все меньше устраивала открытость личного высказывания в тексте.

Отвлечемся от еще более увлекательной, чем предыдущая, мифологической картины «Ры Никонова превосходит радикальностью Хлебникова» и скажем совершенно прямо и ясно: Холин и Сапгир, не говоря уже о следом за ними перечисленных, имеют к Хлебникову и даже к очень условно (не биографически, а по сути) подверстанному к нему бурлюкованию и крученыханью, довольно опосредованное отношение — не большее, чем, скажем, Давид Самойлов к Блоку, а Кушнер к Мандельштаму.

«Авангард», убежден, вообще возникает каждый раз как реакция на некоторую культурную ситуацию, как ответ. Вне этой ситуации он немыслим, без нее он исчезает. Если считать лианозовцев и «первый концептуализм» (нео)авангардом (а я не возражаю, почему бы и не считать — это, в конце концов, вопрос чисто терминологический), то возник он не как продолжение авангарда начала века, а из совершенно другой культурной, языковой, социальной и антропологической ситуации — из совершенно другого человеческого проекта и «концепта». Он сделан из того же человеческого материала, что Слуцкий и Межиров, что Евтушенко и Пикуль, что «Кубанские казаки» и «Летят журавли». Тут следует вспомнить замечательную цитату из Вс. Некрасова, приводимую Татьяной Михайловской (за что я ей особо благодарен, поскольку в свое время не выписал ее и не знал, откуда взять):

«Повтор древней языка, у всех свой (а у меня, к примеру, еще и от Окуджавы, его лирической настоятельности — сам гитарой не владею, как быть. ...»

«Советский авангард» есть плоть от плоти, результат и рецепция советской цивилизации и культуры, чем — в лучших, понятно, образцах — и интересен. Вс. Некрасов и как тип человека (в литературном смысле, лично я с ним никогда не был знаком), и как литература действительно имеет гораздо больше общего с Галичем-Окуджавой или Распутиным-Беловым, чем с Хлебниковым, не говоря уже о Хармсе, на которого он, впрочем, в окончании вышестоящей и нижеследующей цитаты все-таки претендует: «Повтор древней языка, у всех свой (а у меня, к примеру, еще и от Окуджавы, его лирической настоятельности — сам гитарой не владею, как быть. Ну и само собой — Хармс)» («Объяснительная записка», 1979—1980)» Похвальная самоотчетливость!

Мне кажется, самим «авангардистам» лучше было бы понять природу происхождения и возникновения своего направления — из советского барачного мусора, из газетной речи, из Утесова, Бернеса, Окуджавы и Аллы Пугачевой. Лучше — в смысле, продуктивнее. В некоторых случаях «никакая» генеалогия полезнее ложной, которая только путает — и себя, и людей. Мне скажут: «Вы ломитесь в открытые двери — никто же этого и не скрывает: бараки, Лианозово, «у метро у Сокола – сына мать укокала» и т. д. и т. п.; вон и Гройс о том же говорил! — но одно же другого не исключает, ведь Хлебников...» В том-то всё и дело: я всё же полагаю, что исключает — по описанным выше причинам. И если Гройс полагал так же, то тем лучше. Хотя Гройс, человек весьма изощренный интеллектуально, когда не отдается очередной интеллектуальной моде, говорил, если я ничего не путаю (что вряд ли, я его слышал по этому поводу довольно недавно, на открытии франкфуртской выставки московского концептуализма, которую он «сконципировал»), об отказе от чужой — классической и модернистской — речи в пользу средств соцреализма как художественного метода, наиболее близкого культурно-антропологическому типу советского человека, именно применительно к соц-арту, обличаемому в нашей статье как предательство «настоящего Авангарда». Я считаю соц-арт все-таки скорее частным случаем, хотя именно это его «признание очевидных фактов» высвободило в нем значительные энергии (другое дело, на что направленные), скованные ложным самопониманием.

Очень надеюсь, что никому не придет в голову, что я хотел кого-либо (и уж меньше всего — автора статьи, которой обязан двумя сутками увлекательных размышлений) обидеть, или принизить, или спровоцировать на любого рода нелепую полемику. Ко многим из названных и к некоторым неназванным в статье Татьяны Михайловской я отношусь с симпатией, к другим — по разным причинам — меньше, но дело для меня не в этом, а исключительно в бескорыстном размышлении, в попытках понять исторические механизмы, результатом действия которых мы все являемся.

Представителей «арьергардной» линии советской литературы мне никогда не удавалось в этом убедить — они всегда были почему-то уверены, что целью моей является кого-то принизить (или кого-то возвысить за счет кого-то), изменить какие-то там мифические «иерархии» или вообще какой-то корыстный интерес. Чего бы я наслушался, если бы действительно слушал, что обо мне почти каждый раз рассказывается после какого-нибудь невинного замечания об Окуджаве или очень взвешенной, в целом, в любом случае, вполне корректной по тону статьи о Самойлове. Но обычно я слышу только отголоски, и уже от них одних и тошно, и смешно.

Очень хочется надеяться, что хотя бы представители «авангардной линии» в отличие от трифонолюбов и самойловоманов верят в бескорыстие размышляющего человека и не приписывают ему автоматически корыстных побуждений.

______________________________________

(i) Михайловская Татьяна, Четвертое время // ж. «Арион» № 4, 2008

(ii) Конечно, эта процедура не является исключительной характеристикой советской цивилизации. В принципе, она происходит всегда и везде. В конце концов, и полудикие потомки диких германцев, захвативших, обезлюдивших и разрушивших Западную Европу, искренне считали себя законными наследниками римлян и греков. Уже через пару-другую поколений. И продолжают считать. Так происходит, как я уже заметил, всегда и везде, просто в нашем, советском случае с его «ускоренным историческим временем» есть возможность разглядеть эти механизмы, понаблюдать их в работе, несмотря на их предельную, в историческом смысле, приближенность к нам. Обычно только Ренессансу становится смешным Средневековье (в смысле, Ренессансу, а не самому Средневековью), уклонившееся со столбового римского пути (хотя Средневековье себя именно на нем и полагало).