Игорь Вишневецкий
Стихи
Стихотворения. 1992
Из книги «Пятая
попытка»
Из книги
«Трансформа»
|
 |
|
|
Игорь Вишневецкий
Стихотворения
(Москва: ALVA-XXI, 1992)
[все тексты приводятся в редакциях, опубликованных в сборнике]
Новые стихотворения
1.
Свиток воздушной грозы
Старик Державин,
кутающийся в склеротические меха времени
и укладывающий трубу и лиру
рядом, в мягкие сани, –
всё это в родовой памяти языка,
знающего, что Бог в слепоте человека
и в испуге камня.
Заметает, сугроб розовеет. Влага.
Дождь. Растворяются веки.
Хлебосольство пространств,
и дальше – хвойным разливом,
над которым лиры и трубы
гремят,
и не надо сверять по нотам.
Каменеющий слепок,
осколок, гипербола гула,
человеческой бабочкой в тяжких мехах индевея,
распушённого времени пленник,
вдыхая в себя,
очертания смерти, подобные отклику мира:
«Аз есмь цвет.
Аз есмь мысль.
Аз есмь шуйца Господнего грома». –
Что ещё он сказал,
что немеет? Какие слова,
как перуны,
слетевшие с губ?
Может быть, это право любви на молчание в страхе.
Я уже научился сухим письменам узнаванья.
Я умею дышать в четверть сердца, без голоса петь.
Ты повелеваешь камнями и птицами.
Ты поднимаешь зрачок горй.
В испарине кожа листьев.
Наполни пустые сосуды жаждою слуха.
Дай мне вздох.
Дай мне смерть.
Дай мне речь.
1990
* * *
Трамвайных арф
тяжелострунный звон,
когтистый шарф,
царапающий горло,
слепой Психеи
обморочный сон –
колеблемые тени
распростёрло
пернатое небытиё...
1990
* * *
Не халкидон, не изумруд,
слепящие глаза,
а немота подземных руд
и тонкая лоза
сознанья, на магнитный зов
влекущая тебя
туда, где в сумерках восстав
в пустую кость трубя,
воды и грязи завязь, взвесь,
то хверь, то лепесток –
восславим Господа и здесь,
переступив порог
земного зренья, в духоте,
в огне, в засветном льду,
в последней муке, в тесноте,
в разбуженном аду.
1990—1991
* * *
Покуда не проклюнулся зрачком
орла весь лес изменчивых обличий
и строится каменнокрылый кром
на глине человеческой и бычьей,
нам непонятен жар твоих чернот,
засеянных ослепшими глазами,
и прошлое само себя поёт
сквозь пламя.
1990
* * *
На излёте молодости душной
как
бы сквозь магический кристалл
вижу я сухой огонь воздушный –
клятвенную
связь твоих начал.
«Если слово именем живимо,
если
хвоя влагою тверда,
времена текут невозвратимо,
молодость
проходит навсегда».
Это в средостенье онемелом
то,
что не истлело, не сожгло,
ширится, не расставаясь с телом,
орган
зренья, музыки число.
1989—1992
* * *
...Что нам язык нашептал, мы не знаем,
только пленяемся женственным раем,
флейтой, подъемлющей из темноты
призраков зрения, волны тщеты...
1991
* * *
Е.
В.
О, не чистилище, уже
не воздух вожделенья –
растут на вспаханной меже
кровавые растенья.
И ты сказала: в дивный ад
нам путь ближайший явлен,
глухие ангелы молчат,
и воздух обезглавлен.
Природа млела, мир мелел,
соловушко загробный пел,
и щёлкая и мрея
в порывах пустовея.
– О, замолчи, не пой, не пой
соперник Филомелы,
над убывающей землёй
певец обезумелый.
Ведь мы ещё не тени,
на чтоґ нам жар и бред
и затенивший зрение
иссиня-чёрный свет.
1991
* * *
В ничьей ночи ощеренная персть
из щели выползла, завыла –
осоловелый глаз и в клочьях шерсть,
слюна стекает с губ дебила.
О чём уже в немыслимой тщете
померкшего сознанья,
в мучительном мычанье, в немоте
распавшегося мирозданья,
в зиянье звёзд, в сиянии щедрот
поверженного звука
бессмысленное воет и поёт
как бешеная сука?
1991
* * *
Мы на лунном ландшафте построили Рим
и теперь на кривое подобье глядим
славы мёртвых, их злого бесславья.
Стало меньше триумфов и гордых речей,
и хрипит заводной механизм-соловей
а мёртвой роще единодержавья.
Погляжу в отраженье – стареющий, злой,
сам себе – негатив с невидимкой-душой,
шумных пиршеств случайный свидетель.
Заметают снега императорский сад,
дуют ветры в квартирах и трубы трубят
прямо в двери, слетевшие с петель.
Вот по стогнам священных конец под уздцы
провели, и уже замерзают Янцзы,
Потомаґк и низовия Нила.
Может, это я вижу в назойливом сне,
только сон, что мне снится, как кажется мне,
обладает магической силой.
Император, клонящийся в белом венке,
розах гипсовых, и на его языке
ложь, и пир на брегах Флегетона.
Здесь на полюсе времени даже лучи
замерзают. Лишь мёртвые дышат. Молчи
и не каркай, вещунья-ворона!
Всё. Осталось теперь поклониться – но где
и зачем? – и молиться, как брат-иудей
перед плаваньем трудным и длинным.
Стынет нёбо и каменный воздух горит,
только тьма с темнотою во тьме говорит,
и отец не рыдает над сыном.
1987
2.
Простые стихи
I
Изображенье льва на трубке
и сладковатый дым,
и круґгом голова от впечатлений.
Мир, как на две ореховых скорлупки
расколотый, – то бодрствуем, то спим
в чудесной череде явлений.
II
Когда восходит майская луна,
я говорю: «Я изучил науку
довреґґменного сна,
я помню нескончаемую муку
деревьев, не нашедших воплощения,
нагих фигур Евклидово томленье».
III
Мне хочется иных созвучий,
мне хочется иных воспоминаний –
не памяти: она солжёт.
Не мучай,
не нужно этих сумрачных литаний,
не нужно этих перечней загробных,
как переписка мертвецов, подробных.
IV
Кто не любил Москвы, тот не узнал,
как хороша она в года заката
империи, когда ещё оскал
у мертвеца не превратился в волчий,
и дальних труб тревожное fermato
звучит в ушах как трепетное dolce.
О, сладость жизни! хлеба и вина
и молока со льдом тревожащий избыток;
ты пьёшь – а всё не видно дна,
и терпкий не кончается напиток.
V
Ещё ты спишь, не ведая себя,
ещё вдыхаешь сны, как кровь вдыхает
целебный кислород, воображенье
твоё раскрылось тысячью, губя
твой сон ветвей – как сладко пробужденье
от сна, который сам себя забыл.
VI
Ты видишь: наша кожа стала тонкой,
не памятью – а хрупкой перепонкой
мы от грядущего ограждены.
Меняясь кровью с воздухом, мы дышим
на гребне влажно-иглистой волны
и грохота воздушного не слышим.
VII
Простор! какой простор! – как бы ожог
припоминанья; гибнущий листок,
в зеленокрылом воздухе сгорая,
сквозь гром и ветер глохнущего рая –
в сухих огнях трепещущий глазок...
VIII
Нам выпало сбирать летейский мёд
и строить соты,
и заполнять внутри летучих сот
глухие необжитые пустоты,
озвучивать их шелестом и звоном
и возвращать иные имена
живым камням и листьям опалённым,
приняв небесный гром на рамена.
1988—1991
3. Оды
Весенняя
Кто в чащобе чернот влажными листьями
одичалой весны силится выпростать
своё
зренье – не ты ли,
о
сестра и наперсница?
Не твои ли уста талую музыку
тоньше скрипки лесной (эхо ударами
вторит
ей, расширяя
оґрган
слуха телесного),
не твои ли уста сладостным щебетом,
о Психея-волна, Прокны соперница,
возвещают
начало
благодатного
праздника?
И не ты ли, склонясь, внемлешь движению
в почернелой земле, влагой напитанной,
самых
первых побегов
зацветающей
юности?
Ты – твои письмена влажною зеленью
перевиты. – Так плющ, дом одевающий
в
тонкий плащ, прикрывает
его
плоть обветшалую.
1992
Патмос
В.
И. К.
Превыше смысла в клёкоте сдавленном
сквозь высверк молний имя расцветшее –
его
назвать я нем и страшно
даже
помыслить в слепящей буре,
какие сроки будут развязаны,
какие числа будут исчислены,
едва
лишь края риз пернатых,
в
угольный пепел свернувших воздух
коснусь. Во славе слово свершается –
имён начало: именем имени
и
день, и ночь, и твердь, и суша
вместе
с разлившимся морем, вместе
с оглохшей рыбой, воздух глотающей
от жара недр твоих – в пламенеющем
смешенье
плавких вод и камня,
в
мареве зренья эпох погибших.
А ты, что видел рыбу беспалую,
громов наперсник, ветром пронизанный,
твои
уста, язык и сердце
Он
ли очистил для новых песен?
По всем лохмотьям, листьям трепещущим,
по всем осколкам ста позвонков твоих,
разбитых
в кровь, – последней дрожью:
«В
Духе, – звенит, – был я в день воскресный...»
1992
4.
* * *
«В майском воздухе ржаво-сиреневом
повисали косые лучи,» –
ты, тревожного трепета тень,
муза ночи, не пой, не шепчи
этих слов, словно песня цыганская,
моё сердце сдавивших тоской
над рекой и листвой, над шаманской
нищетой, темнотой, немотой.
О сестра влажноокая, что же ты
лепетания блеклых теней
не утишишь, как сумрачной дрожи
на изменчивой лире своей?
1992
?
Книга воздуха
1990
1.
* * *
Когда ты говоришь,
ощупывая языком слова –
обруч? облако? локоть?
отчего?
отчего? –
когда ты говоришь,
что я предпочёл чечевичную похлёбку прежней жизни,
ты ошибаешься: я ничего не продавал из своих богатств.
Мир, проходящий по границе твоих и моих ресниц,
полная жизнь, касающаяся нашего зрения
эфирными лучами
и зажигающая нечёткие тени, образы;
но мозг подобен мудрецу –
он записывает не понимая;
эта жизнь мила мне,
и трудно поверить
в то,
что разобьются два зеркала,
вбиравшие перспективу дрожащего, влажного мира;
рассудок дурачит глядящего,
верь только сердцу.
Никогда ещё книги не рассыпались в моих пальцах так быстро как пепел,
словно мы по ту сторону зеркал и света,
движемся
сквозь жизнь и смерть,
сквозь побеждённое пространство
по времени, свернувшемуся под ногами.
Кровь шелестит в ушах:
значит, мы ещё живы.
1987
* * *
Цвет зелёный и жёлтый цвет,
бедность красок и жизни грусть.
Я их помню десятки лет,
как о Вилли стихи, наизусть.
О, английский блаженный глагол!
Точно числа в игре отгадал:
Thou givest life – в спину слева укол.
Деревянный в чернилах пенал.
На доске нарисован круг.
Шелестит карандаш. Я иду
на высокий и резкий звук
трёх деревьев, поющих в саду.
Облака серебристой пыли.
Тополя. Млечно-серый рай.
Why do you cry, Willy,
why do you cry?
1988
* * *
Быть может, это я пришёл сюда
именовать предметы и явленья,
а ты растёшь из тающего льда
и убываешь плачущею тенью,
о музыка, о зрячая вода!
Но как назвать мне ту, что вне ладов,
вбирая гул иного измеренья,
над шелестом ветвей или стихов
встаёт уже немусикийской тенью,
ту, что уже не слышит наших слов?
1990
* * *
Всё, что я слышу: гул,
который вечно и днесь.
Не кровь по артериям, веткам,
не горло и сердце, а весь
от горящей ступни до десницы
вместе и лёд и огонь.
Пламя сожгло ресницы,
стала стеклянной ладонь.
Пламя бежит по кругу,
сжимается узкий круг.
Как Эвридику-подругу
потеряешь и тело и звук.
Врастают ступни Орфея
в полупризрачный лёд.
Время остановилось,
время ещё идёт.
1988
* * *
Научи меня видеть звезду в помертвелой воде,
научи меня смысл подобрать к павшей в воду звезде,
научи меня речи как воздух и речи как смерть,
как беспалые звёзды, упавшие в жидкую твердь.
И тогда я скажу тебе: «Всё, что я знаю, есть ложь».
И тогда ты к губам моим собственный звук подберёшь.
1989
* * *
Покуда талый звук внутри тебя
растёт как млечный куст, как душно-белый,
в сто тысяч влажных дудок вострубя,
довременную плёнку разорвав
и наливаясь цветом у предела,
где сохнут, осыпаются слова
как чешуя – тысячелистым став,
ты осязаешь звуки изнутри,
ты чувствуешь не ставшее тобою,
и замирает кровь твоя – смотри:
как воздух отвердела немота,
спирается дыханье горловое,
и звуки умирают, но сперва
в небытии сливаются цвета.
1990
* * *
В. Ш.
О, город осьмикрылый, осьмиротый,
летучий камень,зрячие пустоты,
когда и в полусмерти с сонных крыл
не смоешь поржавелой позолоты –
о, желтизна расплавленных светил!
Я говорю: есть душная основа
всебытия вне имени и крова
поверженного – алчущее форм
зияющее знанье, имя-слово,
орлов небесных теплокровный корм.
Я говорю: сокрытое навеки
Природы ощущенье в человеке
живёт и вне – тройчатками корней,
ветвей и листьев, в огнепарном млеке
равеґнством снов и дружеством теней.
В жилище духов, в дышащее тело
уснувшего пока ещё несмело
вливается волнами рокот двух
стихий – воды, разлитой без предела,
и пламени, щекочущего слух.
И только псы саисские на страже
среди гробниц, покрытых белой сажей,
где тёпл след Орфеевой стопы,
не видят, что раскрылись крылья, даже
не взламывая хрупкой скорлупы.
1989—1990
2. Книга воздуха
1
Лети, чешуекрылая, лети,
вся белая, одетая очами, –
припадочное горное дитя,
скользя по-над тяжёлыми, почти
крахмальными камней касаясь; имя
немеет на губах, лети, лети –
жизнь, смерть, Психея хрупкая; сухими
губами прошепчу: «Как остр глоток
блаженной жизни, данной мне шутя
тобою, точно солнечный прищур
воды в холодном озере! Меж нами
встают в текучем воздухе рядами
легчайшие рои сновидческих фигур.
Лети, лети, моргай, сияющий глазок,
подёрнутый, как белой плёнкой, снами».
2
О, только бы не расплескать того
трепещущего, тщетного мгновенья,
когда родное бьётся существо,
завёрнутое в кокон воплощенья,
и кокон тяжелеет, из волокон
воздушных сотканный – бесплотный кокон,
и падает, и вот уже крыло
проглянуло сквозь солнечное диво,
и стала выпуклой и влажной как стекло –
свет, молочай, вода – движенья перспектива.
3
Скажи, скажи, на что тебе щепотка
зияющего блеска, будто лодка
на озере, просвеченном до дна,
и огненные залежи и клады
грядущего; и нет иной награды
тебе в тот самый миг, когда одна,
двукрылая, ты мечешься, чем нити
косых лучей, связавшие с тобой
весь жар и лёд, весь обморок событий,
кору арчи и камни под водой.
4
Закрыв глаза, я вижу рыжий свет,
и кожу пальцы ультрафиолета
сдирают с рук и плеч; любой предмет
не совпадает с образом предмета,
припомнившимся мне. Я говорю,
но речь несовершенна, цепенея,
пройдя сквозь трепет губ, к календарю
привязанная – день и час, творя
себя из падших форм, дыханье серебря,
и бабочкой становится Психея.
5
Моя ли речь рождается, как та
Орфеева заветная примета,
как мреющего воздуха тщета,
молва морей мерцающего цвета,
или сошла – почти уже назвал,
но нет, не выдам тайны; меркнет око,
и слово превращается в кристалл.
Гляди, как бьётся бабочка, глубоко
прорезавшая долгих снов ряды,
осевшая на дно и там, беглянка,
из глуби цветосвета и воды
мерцающая вестница, белянка,
запутавшая в гаснущем следы.
1989
Фанские горы. Таджикистан
3.
Элегия
Ты,
воздух, всё своё: лазурь, лазурь...
Г.
Д.
Зацветает младенческий тополь
и
поют золотые валторны
по-над парком, и душно от капель
под
плакучими клёнами, зёрна
грозового случайного света,
как
кристаллики льда, исчезают
в струях влаги, и в сумерках где-то
две
валторны играют.
Может, в куполе синем и дымном
что-то
есть, кроме влаги и жара,
что блеснёт письменам твоим тёмным,
очертаниям
зыбкого пара,
что-то есть, если сумерки зренья
разливают
зелёное зелье,
что-то дышит за хрупкою гранью –
память
времени, сердца похмелье.
И тогда я шепчу, опоённый:
«Моё
зренье неведомой силой
возврати в этот сад нерождённый,
что
возрос над воздушной могилой».
1990
* * *
Пора забыть ненужную тоску
и возвратиться в сумрачные ниши
добытия, к слепому языку
змеи, крота или полёвки-мыши.
Пора вернуть судьбе заёмный грош
и стать трубой травы велеречивой,
испариной дождя, одевшей рожь,
лиловых облаков вспенённой гривой.
Всё то, что отделяет мир внутри
от внешнего, – лишь смутное протри,
как вдруг у видишь празднично и зорко
забвенья глинозёмные лари,
и лопнет слюдяная створка.
1990
* * *
Е.
В.
Покуда воздух мнёт и лепит
из глин зелёных, лучевых
полдневный гул, покуда трепет
растёт на волнах дрожжевых,
невоплощённое – прекрасно.
сухие ящерки бегут.
И расширяется всечасно
согласных дышащий сосуд.
А ты вступаешь в мир обратный
из незвучащей пустоты,
ещё мгновенье и – понятно,
что шепчут куполу листы.
1990
* * *
Легче белого шёлка,
исписанного наугад
письменами Синая,
качнулся полуденный свет.
То соперница рая,
раскрыв маслянистый агат
тяжко дышащих створок,
качнулась назад.
– Я сквозь кокон гляжу,
и двоится каждый предмет.
И Природы наряд –
соблазнительный морок –
шелестит и щебечет,
и капли блестят.
1990
* * *
Если воздушным щебетом
не растопить
страха в застывших венах,
значит, о горнем небе том
поздно грустить
тем, кто ещё не забыл
детских литаний, блеска и
лепета губ
лиственных,сокровенных
клятв –
как горят нерезкое
солнце и труб
медь среди свежих могил.
1990
* * *
Та стрекоза на тонкой нити
сухого
дня,
быть может, буква в алфавите
воды,
огня –
то над рекою голубея,
двоясь
в реке,
а то – прозрачная Психея
на
стебельке.
Не разобрать, какие звуки
встают
гурьбой,
когда в предчувствии разлуки
с
самой собой
ты к муравьиной кромке бора
летишь
во мрак,
сгорая в звуках разговора
как
Ъ.
1990
|
|
