|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Стихи СТИХИ С ЭПИГРАФАМИСтихи разных лет Долина царей 15.07.2007 Евразия и другие стихотворения Созвездие рыб Сентиментальное путешествие Неразгаданный рай Переводы Рильке О стихах Превращениябабочки. О русской поэзии ХХ века |
|
|
|
Алексей Пурин ПРЕВРАЩЕНИЕ БАБОЧКИО РУССКОЙ ПОЭЗИИ XX ВЕКА Содержание I Повернутый вспять Смысл и заумь Краткий курс лирической энтомологии II «Недоумение» и «Тоска» (Анненский и другие) М. Кузмин (опыт краткого жизнеописания) Большая Морская Тот Август (1921) Такая Цветаева Поэт эмиграции (Георгий Иванов) Опыты Константина Вагинова Метаморфозы гармонии (Заболоцкий) «Однофамилец» Рембрандта (Евгений Рейн) Свет и сумерки Александра Кушнера «Под небом, выпитым до дна» (Борис Рыжий) III Свобода от свободы Архивисты и новаторы Царь-книжка («Строфы века» Евгения Евтушенко) Конец штиля (О культурологии Б. Парамонова) Библиография ПОЭТ ЭМИГРАЦИИ (ГЕОРГИЙ ИВАНОВ) Георгий Владимирович Иванов, родившийся 29 октября 1894 г. в Студенках Ковенской губернии и умерший 26 августа 1958 г. в богадельне «богомерзкого» городка Йера, близ Ниццы, был, без сомнения, самым замечательным поэтом эмиграции. Надо бы уточнить, поскольку сразу вспоминаются имена Цветаевой и Ходасевича: был таковым в последние два десятилетия жизни. Конец 30-х, 40-е и 50-е - период непререкаемого понтификата Иванова в западной русской поэзии, время непогрешимости сформированного им вместе с Георгием Адамовичем стиля «парижской ноты»; стиль, как и положено, был и уже и мельче собственно ивановской поэтики, светил ее отраженным светом. И хотя оппозиция Иванову существовала всегда, в 1939 году у «белых» («белых» - в существенном смысле) не стало тяжелых фигур: Ходасевич умер; Набоков, переселившийся в англоязычную литературу, поостыл к русским делам Парижа. Правдоподобный ответ на вопрос о приоритете в искусстве непременно ретроспективен: чем ретроспективней - тем и правдоподобней. Но с Ивановым просто - у первого поэта эмиграции нет сколь-нибудь значимых конкурентов... А теперь давайте отбросим отработавшее слово «первый» (невелика радость - умереть в доме для престарелых) - и получим искомое: поэт эмиграции. Ни Цветаева, ни Ходасевич, ни, тем более, Бунин и Мережковский подлинными писателями эмиграции не были. Эмиграция имела для них ситуационный, едва ли не бытовой характер - характер вынужденного поступка, житейского случая. Дело здесь, несмотря на минимальную, например - с Цветаевой, разницу в возрасте, - в смене литературных поколений. Для литературного поколения Георгия Иванова понятие «эмиграция» утратило случайно-ситуационный оттенок, стало объемным и всепоглощающим, наполнилось онтологическим содержанием. Иванов - поэт эмиграции как формы существования, как бытия. Эмиграция для него имманентна жизни: она и есть окружающий мир, в котором и нужно искать смысл - отыскивая его или не находя. Лежащее же за пределами эмиграции - трансцендентно, потусторонно. Легко заметить: мир Георгия Иванова абсолютно подобен миру другого великого эмигранта - Набокова, «унесшего Россию» с собой, а точнее - в себе, и всегда верившего: вернусь - метафизически, книгами. Один мир, разница только в том, что Набоков находит ему внеположное оправдание и верит в существование трансцендентного, а Иванов не верит и не находит: Хорошо, что нет Царя. Хорошо, что нет России. Хорошо, что Бога нет. Только желтая заря, Только звезды ледяные, Только миллионы лет. Хорошо - что никого, Хорошо - что ничего, Так черно и так мертво, Что мертвее быть не может И чернее не бывать, Что никто нам не поможет И не надо помогать. (1930) Вся семантика этого страшного, гениального и чрезвычайно характерного стихотворения начисто отвергает любые попытки его ситуационного, скажем - политического, прочтения. Речь тут идет не об убийстве в Ипатьевском доме, а о смерти без воскресения. Понятно: если эмиграция - зримый посюсторонний мир, то Россия, синонимичная Царю (с прописной буквы) и Богу, - потусторонний мир души и бессмертия. Россия - душа, но ее, согласно Иванову, нет. Нет и бессмертия. Нет рая. Нетрудно представить себе, как в таком контексте воспринимался, например, самоубийственный отъезд Цветаевой в СССР - в несуществующую Россию... Хочется, конечно, солидаризоваться с осмысляющим универсум Набоковым, но и от ивановского - ледяного, пронзительного, математически выверенного - атеизма не запахнуться. Почему? А потому, что само искусство экзистенциально, то есть состоит из жизни и смерти одновременно. Моцарт, на самом деле, неотделим от Сальери; ядовитая алгебра рефлексии - от играющей гениальности интуиции. В простой констатации: «"Моцарт и Сальери"- Пушкин» - больше правды, чем кажется. Для наглядности я бы заменил союз в названии козлиной песенки знаком сложения, а тире - знаком равенства. Принято возводить генеалогию Иванова к лермонтовскому полночному романтизму, но можно - и к пушкинской целокупности и «симфонии». С чем уж никак не соглашусь, так это с бытующим мнением о сверхобычной неоднородности ивановской лирики: в Петербурге и Петрограде он был-де щелкопером Жоржиком, занимавшим себя акмеистским чистописанием, а в Париже, пострадав, сделался гениальным поэтом. Нет, он всегда был поэтом эмиграции, только сперва эмигрировал из натуральной России в рафинированную культуру, а потом - в предначертанную ему экзистенцию. Вот стихи 1921 года - так ли уж они несоотносимы с настроениями его позднего творчества? Осенью, когда туманны взоры, Путаница в мыслях, в сердце лед, Сладко слушать эти разговоры, Глядя в празелень стоячих вод. С чуть заметным головокруженьем Проходить по желтому ковру, Зажигать рассеянным движеньем Папиросу на ветру. Иванов - поэт в высшей степени цельный, гармоничный и правильный. «Правильный» означает здесь - удивительно точно попадавший в такт стилистическим ожиданиям времени. Обратимся еще раз к проницательнейшему соображению Владимира Вейдле о том, что «серебряный век» вступил в «золотую фазу» в 1910 году, когда вся наша поэзия стала двигаться в неком «фарватере», ограниченном (так Вейдле и понимает - гранитом Невы), с одной стороны, поэтикой Анненского, с другой - Кузмина. Георгий Иванов, подозреваю, занял в указанном русле абсолютно срединное, равноудаленное от берегов положение. Он - идеально равновесный поэт: в нем как бы полностью прореагировали и взаимонейтрализовались щелочь и кислота - Анненский и Кузмин. В нем всё спиралевидно вернулось к - тоже водянистому - Блоку. В сравнении с Блоком ранний Иванов - сельтерская водичка, конечно. Но лед - результат замерзания Н2О, форма ее эмиграции. А уж кристаллической соли позднему Иванову, написавшему как-то о «скрипящей в трансцендентальном плане» телеге, не занимать. Я люблю безнадежный покой, В октябре - хризантемы в цвету, Огоньки за туманной рекой, Догоревшей зари нищету... Тишину безымянных могил, Все банальности «Песен без слов», То, что Анненский жадно любил, То, чего не терпел Гумилев. (1954) |