Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Алла Горбунова

Стихи

16.04.2012

20.01.2011

28.02.2010

28.12.2008

03.02.2008

16.07.2006

Ретро ХХ век

09.04.2005

02.10.2004

О стихах

Переселенец в саду языка (поэтика пространства Олега Юрьева)

Алла Горбунова


Говорят вещи

вещи на даче между собой говорят:
как бесконечна эта зима, и сколько таких зим подряд
продолжается наша игра: половичка то скрипнет, то шкаф,
то стукнет о ставни, тёмные и сырые, неровные обои прошуршат.

где руки, что животворят, что сделают нас живыми

а то иногда прихватит такая тоска,
у нас, у вещей, тоже ведь есть душа
ох, скрипит дедушкина кровать: мышки по мне снуют
с острыми зубками
целыми сутками
таскают сахар из больших мешков
где-то сейчас наш кот?
в городе

ты не печалься, кровать, говорит письменный стол
летом по-старому будет уют
хозяева приедут, кота привезут, только кот наш отнюдь не ловец
будем служить, будет радостно нам и тепло,
когда вернётся человек

а сейчас: посуди сама – зима
он слабый, он не приспособлен к жизни дикой, суровой такой
у нас здесь вечный вещный покой
нам видятся вещие сны

я чувствую, говорит деревянно-стеклянная дверь,
как холод пронзает мои кристаллы,
как отслаивается с меня краска, размягчается с годами моя твердь,
я немножко устала

колготочкам детским грустно, ютятся в углу на полке
девочка немножко выросла, она в них не влезет, от них теперь нет больше толка
найдут их – и выбросят, пустят на тряпки, как будто они пустяк
а они, как старики, своё отслужили, полезными быть хотят
разве можно их так просто выбросить

неслышно недвижно минуты текут, пауки свои сети ткут
паутина в углах и на потолке
паутина на лампе и в сундуке
мёртвые мухи у ставней лежат, между стёклами мёртвые мотыльки зажаты
мышки живые роют нору
в покрывалах, они никогда не умрут

из грязи, из слизи приходит жизнь,
из пыли, из плесени, из подполья
насекомые выходят, и мыши выходят,
и человек из глины, как голем
всё выходит наружу, щебечет, дрожит

вещи скучают и полудремлют, вещи болтают, слушают, внемлют
как мышка скребётся, как ножки паучьи
доски и плоскости нежно щекочут
люди вещей многому учат, а вещи всё запоминают и знают:
мы, говорят, тебе всё-всё расскажем, если ласковым будешь,
если правильно спросишь,
если ты будешь нас слушать


* * *

Над прудом – смотри! смотри! –
пропеллер стрекозы! Одна, две, три –
над волокнистым блюдом.
Смотри, стрекозы любятся, смотри –
по-настоящему, совсем, как люди!


* * *

Жажда моя гложет, гложет
Ало яблоко червлёно
черви соки пьют и точат лоно
в сердцевине ложе

Сомкнуты солоны вежды ведьмы
глухо в висках стучат молоточки
всхлипов, всполохов, междометий
черви яблоко точат, точат

Есть единение глубже, тоньше
до омовения сердца в сердце
Лбами о стену истошно тошно
створы, затворы, трепещут дверцы

Дао любви купина купала
Жажды вампира неодолимей
яблоко сочно, червлёно, ало
яблоко лживо, а близость мнима

Жажда моя, жажда, жажда


* * *

Мятой сушёной лечась, подорожником
в жаворонный предполуденный час у пороженька
кровь проливать:
"Даждь птице крылами раскинуться,
           рыбе - жабрами и плавниками жить, править львам,
днесь".
Боженька нем стал и мним, я же с ним.
Чудо лесное, - не лисица, не заяц, не волк, не медведь, -
           я с цепью на шее и бревном иду, ужаснись!
Куковать не устал тать, таяла береста,
словно на проросли мая обманный снег,
лучистый над телом убиенного старца нимб,
мне бы руки свои распростать,
на солёные долы, альпийские маки, к донным ершам и линям
           голову уронить.
Мой Элизиум, в токе кисельной реки седьмая вода,
с громовержцем прозрачная нить,
пригвождённая кисть. Где гулял, пропадал
мой вещий, огнекудрый и мудрый жених? Отчего головой поник?
Когда бы росы не стыли к осени,
шла бы домой нагой, травила ртутной водой,
           мышьяком, зрачков белладонной, как королева Марго.
Когда бы звёзды не ярились к осени,
была бы неприступной, как святая Орлеанская ведьма,
           дружила б с убийцей де Рецом,
а получилась убогая, косенькая,
третья сестрёнка - терция.
И так до скончания осени,
           чтобы весной, в недрах Земли,
                      настоявшись на благословенной крови агнцев,
забилось сердце.


Чу! Ху! Ду!

Каргачадыр, ловец снов и теней
в тенёта лунные, созведий паутинки,
был пойман в солнечные сети яролеев. Оставшись с бонзой их
Кулу наедине,
его, вележного, силого, вызвал он на поединок
поеданий сетями-неводами человечьих душ.
Каргачадыр, стозубен, грозопаст,
сожрал весь мир в чаду и возопил: Ты шут!
Кулу, кукуя ухмылённо, тогда явил ему запас:

он вызвал гро-о-зного свята-а-го ста-а-рца Ва-а-рфоломе-ея

И святой Варфоломей сказал ему:
Чу!
И святой Варфоломей сказал ему:
Ху!
И святой Варфоломей сказал ему:
Ду!

И святой Варфоломей порвал его паутинки,
развёл пасть Каргачадыра и, руку засунув, вытащил мир из
зева,
он не попался в лунные тенёта, не повёлся на сны и тени,
и решило исход поединка
появление столь сильного резерва.
И Кулу куковал, и яролеи плясали у солнечных каменных
алтарей,
а Варфоломей привязал Каргачадыра к древоломее
и сёк его ивовыми прутьями по голому заду с наказом впредь

помнить гро-о-зного свята-а-го ста-а-рца Ва-а-рфоломе-ея

И святой Варфоломей сказал ему:
Чу!
И святой Варфоломей сказал ему:
Ху!
И святой Варфоломей сказал ему:
Ду!

Чу! Ху! Ду!


* * *

Сосны рождают янтарь.
Чинит проводку монтёр.

Хожу в непрозрачных очках,
незрячих люблю дурачков.

Красива ты и умна,
строгая ты, не по мне.

Моя утекает печаль,
колеблется жизнь-качель.

Птичка чудесно поёт,
птичка – малютка-поэт.

Буду ли счастлива я?
Гнездо на тебе совью.


Олав Трюгвасон прогнал Сигрид Стурроду

король Олав ты уйдёшь на дно, ты будешь дышать на дне
рыбы будут плыть над твоей головой
морские твари гадить на твоё лицо
ты будешь оплёван ты будешь побит но всё-таки будешь со мной
и не жалей о мирской другой не ставшей твоей женой
лучше поплачь обо мне
король Олав тебе снится сон, и сбудется после сон

король Олав славь свою долю, свой приговор и позор
твои корабли разбиваются в прах
твой труд обращается в пух
и раненой лапой розу на латы тебе положит Азор
но ты выбрал одно из двух

Олав Трюгвасон видел сон
он шёл глубоко под водой
он был мёртв и воскрес, на груди его крест –
маленький, в сердце – большой

королева Сигрид ему отомстит
ему отомстит за всё

а вот я – камень а вот я – хлеб, вот я – нетленка а вот я – тлен
я умираю на дне морском, воду ощупываю языком
барахтаюсь, руками хватаюсь за ил
о забери меня отсюда, архангел Гавриил!
возьми протянутую ладонь дай мне ладана выведи в дол
Мария, пусть тело моё лишь кость
пусть я в этой клетке всего лишь гость
я должен оставить свой прежний дом
и мы с тобой ввысь пойдём

я видел я видел тропу меж звёзд
по жалам змеиным по остриям роз
и я не боюсь ничего


О творчестве

Когда я пишу, упиваясь сиянием букв,
у меня раскрывается тайная дверца во лбу,
и каплет оттуда гемоглобинная хрень,
и на бумаге красный слагается крест.

И чудится мне, будто тибетский монах
есть на свете, который всё ведает про меня,
и гарная будто дивчина о двух крылах
стоит за плечом, светла.


* * *

Сучьев сваленных светел смертельный язык,
в час искупления сок виноградной лозы,
Лиэя милостью, что в амфорах лелеем,
алеет в недрах чаш, и в области Ликея -
о сам Аполлон творящий и видящий сны
лиру сломал о колено! - в жестоком похмелье!
Симпосиарх начинает уж сколий, и с ним
поют, бросив струны тому, кто смертелен и светел,
чтоб Аполлон, очнувшись, нашёл смурый пепел,
и из костра к нему вышел жених Дионис.

К платью вяжется мелкий ежистый репей,
русское гречество чалм позолотных церквей
среди сибирских и карельских академий,
равнины русской, волхвований и радений -
наследные клады, переплетенья культур,
и Аполлон бледный, лиру разбив о колено,
бредя, шатался по Арктики вечному льду,
зимовье найдя у ликующих гипербореев,
чтобы, когда таёжные мшары запреют,
он, потускнев и ослепнув, очнулся в аду.

В день открытия бочек дитя из бедра
Грома друзей путешествий себе избирать
в повозке-лодке на колёсах катят в город,
где граждан празднует шумящая когорта.
Из глаз его ядом вешняя капает боль,
был рассечён каждый шовчик венозный, распорот,
и Аполлон спящий больше не видел его.
И день Антестерий на третий горшок и Загрею
ставили бы, но кровью его озарений -
в радость и боль терапия целительных льгот.

Застит пёстрая кажимость солнце в очах,
росы кропят, праисконным томленьем сочась,
родного севера белёсый сумрак ранний.
Секьюрити души, крылатый наш охранник,
лети мотыльком церковным, не думай о нас!
Змей язычки на эгиде двуоострые дразнят
огненных, в шкурах оленьих, кровавых менад,
метаном мерцают вдали огоньков двух заречных
точки, с уст каплет спелая кровь, как черешня,
косточки, ягодки - в землю - теперь семена.

Видеть ярче и тоньше, и пылко страдать
новых обучит, вернувшись, - и чувство - удар! -
Загрей, что съеден был и станет вновь рождённым,
зверям и птицам, саламандрам, рыбам донным
был отдан учиться плавать, летать, естеству
дикому, чтоб не потел и не мёрз, закалённый
в горнах кузнечных подземных и в огненном рву,
чтоб Феб Аполлон любовался им - весь потрясенье! -
и целовал его в час его воскресенья,
ливневой страстью весенней пригнувший траву.


* * *

у дома голос мой – в приливах ветра
песня поётся – день ото дня – одна и та же
……………………………………………
кому ты, голос мой, надоедаешь?..

дроздов щеглов у дома моего щебет
только моя песня заунывна как голос кукушки
словно странница в гуне в ладонь отчие щепы
……………………………………………
отчизны детской материнской белену
и к ней одной я льну

над сытью снытью и крапивой – песня

у дома голос мой – у дома в дымах
песней щеголяет а в песне – одною нотой
……………………………………………
куда взойдём мы с Рысью и Енотом

у дома голос мой


* * *

Некогда зёрнышком ячменным я поперхнулась,
кашляла, кашляла, потом проглотила,
а оно в желудке переродилось в жабу,
чем больше она становилась, тем более жадно
просилась наружу и проявлялась внешне,
я давила её, травила её - всё безуспешно:
жаба взрослела, мука крепла и продолжалась.

Натура у жабы – пакостность, гадостность, скользкость,
ей нравится всё мерзкое, отвратное, невозможное.
Ой ты зёрнышко ячменное!
Ой ты жаба-жабище, уродище!
Но что-то в ней есть трепетное и нежное,
слабое, женственное, как розочка.
Вырастет жаба – и я разорвусь,
она пускает мне в кровь зелёную слизь,
она говорит: делай вот так, хуже и гаже, подло и низко,
и слушайся меня, смотри,
и мне не спастись, не освободиться от этих болотных уз.
Это пипа суринамская, Лиля о ней знает.
Иногда моя жаба мечтает, а иногда поёт.

Выросли на мне зелёные бородавки,
болотной гнилью изо рта воняет.
Мажу кожу тональником, плачу, как маленькая,
Лиле жалуюсь, говорю: сука эта жаба,
щучья вобла – соблазняет,
держу себя в ежовых рукавицах – так можно и удавиться,
так и хочется сделать что-то липкое, зелёное, жабье,
право же, только тебе и могу пожаловаться.

А вот вчера – не сдержалась,
думаю – чёрт с ним, пусть лучше она быстрее растёт,
позволю себе гадкую шалость.

А что будет дальше я знаю: гнилые забавы,
сладкие мерзости, смешочки да сплетенки, чёрные травы,
улыбочки с плесенью, сомнительные прелести.
Внутри у меня всё испортится, развалится, сгниёт,
накопится крысиный яд, пчелиный и змеиный яд,
и всякий гад, и ещё мышьяк, анальгин, феназипам, йод,
зато моя медь превратится в золото,
во мне образуется философский камень, целебное мумиё,
а потом меня разорвёт.

И вытечет яд и гниль,
и склеится то, что расколото,
сойдёт слизь и счистится плесень,
и я новой и чистой, как оренбургский платок,
как бодлеровский злой цветок,
как платоновский добрый цветок,
как чей-то там дерзкий и дивный цветок,
как белый невинный листок, - цветок и листок, -
воскресну.

И на листе этом новом я напишу одно слово,
и будет оно ужасно и благовестно.


* * *

Тошно и омерзительно видеть
и знать с изнанки, что происходит
с тем, что было розовым, гладким, грудным, молочным,
с тем, что купалось во внутренних водах,
водах живых, маминых, околоплодных.

Повырастало у этого чёрт знает что такое:
и хвосты, и рога, и копыта, и ямы, и горки, и частоколы,
теперь это нужно мыть, подстригать, приводить в порядок,
и как это всё изнурительно и неприятно.
Было оно молоком, а потом станет ядом,
было румяным и гладким, а станет – в ужасных пятнах.

Нужно это таскать по поликлиникам, давать лекарства,
сдерживать, обучать, приучать к обществу и государству,
и ненавидеть это, за то, что ему больно,
за то, что оно слабое, глупое, слепое,
и ненавидеть его до конца, долго-долго,
и жалеть, и лелеять, и всюду таскать с собою.
Всюду таскать и представлять собою.

Одна лишь надежда, что как-нибудь встречу кого-то
смеющегося, румяного, танцующего на водах,
он перстом кривым, жёлтым меня, словно жалом, уколет,
и не будет после того ни болезни, ни боли.
И я снова стану розовой, гладкой, голой,
отвалятся все хвосты и рога, затянутся ямы, выпадут частоколы,
и я стану грудной, совершенной, шарообразной, бесполой.


* * *

Немотные русалочьи знаки
бредовые осенние злаки
углублённые неба глаза

Затонувшие колокольни
стрекотание полевое
просека и лесополоса

Тихо ночь опадает темна
наш любимый уже не для нас

Только кровь на губах запеклась
я люблю тебя не сводя глаз

Очарованные деревья
вурдалаков-упойц деревни
фитильки-гнилушки светлячков

Бесприютное горе-морока
верещанье тупое сорочье
троица и сорок сороков

Шуршит ветреница-тишина
наш любимый оставил нас

Только тень под глазами легла
я люблю тебя не сводя глаз


* * *

Настежь грудь, и в стёжках наста день ненастный,
насмерть снежный стан взлелеять, глины обжиг.
Не разбить эти сосуды – гончаром теперь одна ты –
ледяная, лубяная паутины держишь вожжи,
правишь, коня бока каблуками бьёшь.
Где бы быть, чтоб поймать у овражных и льдистых скатов
след копытца, подковы колечко с мизинца твоё,
вышивка мне птичья, воробьиная, подскажет, где искать их.
Рыбьи поговорки, немолчная, не узнаешь и не
откроется, куда несёшь знамя, покуда не вспомнишь имя.
Нам с тобой не вражда – бездружье, ресницы – иней,
Рогволода дочь, тебе ль печься о ключницы сыне.
Будем грады рубить, храмы строить, и дружбы, и нег –
всего вдоволь, сёстры-вдовы, за слезинку Ярославны,
станем воском, мёдом, сталью, половец и печенег
не возьмут нас, и увидим, как искрятся молодые главы
невестящейся Москвы, загораются маковки-купола.
Хвосты конские, опричнину удельную, поделим пополам.



* * *

Во сарайчике-сарае с запахом бензина
с милым мы, с любезным братцем пили злые вина.

Милый днесь меня смущает сумраком чела,
от него я – негодяйка! – нечто зачала.

Что-то выйдет у нас с милым, что-то за дитятя
величать нас будет с братцем мамкою и тятей?

Будет полон вешней боли, отблесков грозы,
будет как алтарь янтарный,
будет как жасмин нектарный,
богоданный Сын.


* * *

Я иду по улочке, кухаю лимон,
пятая лапа отрезанный ломоть,
я вношу свою лепту блюду свой закон,
в мои зрачки из твоих зрачков льётся ленинградский закат.

По Петроградке трамвай трамвай
Прячу руки в карманы шантрапа унисекс
у меня от тебя заеда на губах,
ты целовала меня – ах! -
я иду в кепочке курю зарю,
сегодня сочиняю, спустив рукава,
разучусь гореть, буду хуже писать, стану такой как все.

Дайте мне монетку – поблагодарю
Дайте мне под дых – я заговорю
Но скажу только тем, кого я люблю, для чего весь огонь и гон

Дайте мне денежку отведите домой
я прикинусь убогой прикинусь немой
буду глазами блудливо шарить
презерватив надую как шарик.

По Петроградке трамвай трамвай
а на улице – ах! – месяц май, дивный май
мой нежно любимый, мой Ленинград
трамвайные рельсы, занюханный ад
закатное солнце лимон в каркадэ

Ой, сделать мне чтой ли какой беспредел?
Кого хватать за нос кому казать кукиш
Мне, я знаю, всё можно тем паче от скуки.
лапа не лапа ломоть не ломоть
но я - слов бесценных транжир и мот,
а не просто какое-то чмо, как думают всякие суки.

Я иду по улочке шантрапа унисекс
Я иду в кепочке курю зарю
Я забуду тайны стану прям как все

и за это получу индульгенцию

Увольте, я не хочу!
Избавьте! - и я подарю
от избытка весенних чуйств

тысячи тысяч поцелуев Лесбии
триста тысяч - Ювенцию

Я иду по улочке, кухаю лимон
или:
В мои зрачки из твоих зрачков льётся ленинградский закат