Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Алла Горбунова

Стихи

16.04.2012

20.01.2011

28.02.2010

28.12.2008

03.02.2008

16.07.2006

Ретро ХХ век

09.04.2005

02.10.2004

О стихах

Переселенец в саду языка (поэтика пространства Олега Юрьева)

Алла Горбунова

ДЕНИСОВА ГОРКА: ТУМАН

1

за плетнём и жердями: 
туман в полях,

там, где пижма желтеет, где колея.

на четыре стороны света – туман – 
и участок – остров в тумане, 
плетень, скамья.

дом поэта на самом краю деревни,
его вдова, две его сестры, 
его четыре стены, 

его яркие сны, полные белизны.

2

туман –
свет забвения, 
чудное чаяние.

и даль долгая, 
как сон, долгий,
как платье до пят,

такая белая, 
как кефирная закваска, 
густая, вязкая.

кто зовёт меня и не дождётся меня?
на руках несёт меня по минному полю.

словно ёжик идёт к медвежонку сквозь пелену,
то ли бабушка в платьишке ситцевом,
то ли девушка белокурая.

место-между-мирами,
знакомое прежде дня,
когда был я моложе утра.


 ДЕНИСОВЫ БОРЫ: ЗА ГРИБАМИ

за Запорожским, за Денисово – боры,
в борах – боровики,
и в сапогах резиновых мне жарко
ходить по мхам под солнцем, свет дающим 
так лихорадочно – 
как бы последнюю любовь…
вот боровик огромный на полянке!
вот подберёзовиков целая делянка!
вот три корзинки, полные грибов.
хочу увидеть ёжика, что яблоко
и подосиновик несёт на спинке
со шляпкой, как запёкшаяся кровь.
хочу лететь я с дикими гусями, 
над осенью, над рыжими лесами,
над бора золотыми погребами,
над белыми и красными грибами.


ПАЛЕСТИНА

так шли они к земле обетованной
собирая небесную манну,
через пустыню,

так шли они к земле обетованной,
завещанной потомкам Авраама,
где текут молоко и мёд,

шли, предвкушая
дубравы и масличные сады,
мирт, лавр, миндаль, гранат.

и Господь показал Моисею пред смертью его
когда он с равнин Моавитских взошёл на Нево,
всю землю обетованную, Галаад.

век бы смотрел Моисей
на пастбища злачные и стада коз, обоняя
аромат смолы и пряностей, доносящийся с ветром.

век бы смотрел Моисей и плакал,
но время вышло.


ЛЕС НАСТУПАЮЩИЙ

как на мать, вернувшуюся из царства мёртвых,
смотрю я на вас, Афины,
словно вы обломки кораблекрушения, останки
кораблей; сиротливые колонны –
голые стволы леса, что был вечером зелен,
но сгорел ночью.

но в городе моём, городе северном,
городе дворцов, мостов, ассамблей,
столице Империи ныне не существующей --

будет ли лес
пробиваться однажды под плитами,
будут ли тетерева токовать на его просторах,
будут ли лисы сновать по Дворцовой площади,

когда падут города современные в битве с деревьями,
Невский проспект станет просекой,
в разрушении и забвении Красота обнажится
и древние боги вернутся на землю.

вспоминаю картину художника Джеда Куинна:
романтический лес огромный, непроходимый,
и маленький «домик ведьмы» на Дантовой горе Чистилища –
Бергхоф, горная резиденция Гитлера.
на домике граффити: Urizon, Los, Luvah, Urthona.

мороз пробегает по коже.


ПАРК ПУЛКОВСКОЙ ОБСЕРВАТОРИИ

мы забрели на странные поляны
забвения, где в прозелени медь.
не ведаю, где небо, где земля, но
если мы на небе, то можно здесь на землю посмотреть,
а если на земле, с овчинку небо разом
покажется - Ясоновым руном,
где катышков-планет разбросан скоп.
в обсерватории, я знаю, астроном,
как Полифем, мифический киклоп,
глядит в ночи своим единым глазом
на Космоса моргающие стразы
в свой 26-дюймовый телескоп.


В ОМУТЕ ОСЕНИ

В омуте осени ярче цветные туманы,
на наконечниках пик – паутинки злых фей,
астры мерцают во лбах, как бессмертные раны,
тая в бреду тишины, как не смог соловей.

С горном охотничьим мчится тропинкою горной
рыцарь, слегка утомлённый, за алой лисой,
и вдалеке, ускользая, играют валторны,
и паутина сверкает воздушной слезой.

Из лесу громче стучат топоры дровосеков,
путаясь с криком удода и стуком копыт.
Конь переходит по броду запрудную реку,
а на спине его свесился рыцарь убит.


УЖАС ПОЛУДНЯ

Приходит полдень возвращенья мёртвых:
ни ветерка, сиеста, тишина,
тревога, проницающая отдых
аркадских пастухов на лоне сна,

что не пасут стада среди полей тех,
окаменевших, бедных и сухих,
боясь, что Пан пробудится от флейты,
от музыки пастушеския их.

Бог умер в полдень, и земля дрожала,
в зените Солнце всю вобрало тень,
ладья плыла, пчела вонзила жало
и превратилась в золотистый тлен.

Но в свет и смех, как в облако, наряжен,-
пусть средиземноморский заперт храм, -
когда весь мир распустится, как пряжа,
приходит в полдень Заратустра сам.

И в счастье жутком вечно возвращает
аркадской флейты вереницу йот
Великий Полдень, словно Пан играет,
и паника подвздошная поёт.


THE WORLD IS MY COLLECTION(*)

дивные уголки разбросаны по земле,
как угольки в золе,
поманят потерянным Раем, Аркадией, Грёзой,
словно снятся тебе наяву,
словно ты был когда-то уже – дежавю -
на скамейке под этой берёзой.

собирать как коллекцию мир
и на вещи смотреть,
как потерявший родину, знающий, что однажды,
она вмиг откроется в них,
надо только терпеть
и не терять надежды

_______________________________
(*) Название картины Naohisa Inoue.


* * *

не молодильная мельница, не колодец с живой водой
хранят мою вечную юность, но образ твой,
роза, предназначенная мне от рождения,
роза, сотворённая в шестой из дней,
горящая и не сгорающая, пущенная по течению
Волги, незабвенная, забвенная,
даже в смерти моей.

роза, хранящая юность, берегущая кость
духа, ему не позволит рассыпаться в персть,
пока солнце не смеет выжечь воду, пока
бессилен ветер – дубильщик кожи, пока
эпителий не смеет слущиваться, и смерть
не возьмёт своё.
в лепестках её мандала, крест, полумесяц ислама.
в каждой клетке моей цветёт роза, заключена,
озаряет застенки, их претворяя в дух,
и никто не слышит её, превратившись в око,
и никто не видит её, превратившись в слух.
что там цветёт, говорят, в оконце высоком
над котлом сыроваренным и бочонком для масла?

и вовеки не скажет имя своё, не прошепчет
уху, приникающему к благословенным кустам,
роза, расцветшая в древнем саду на востоке,
роза отсутствия, дарующая мне речь,
роза, цветущая в молнии, невидимая ни для кого,
и вовеки не будет у меня ничего иного,
кроме розы, чей шип – как раскалённый меч,
кроме розы, чьи лепестки – голодный огонь,
кроме розы, чаша которой внутри пуста,
и пустота её позволяет течь
речи, берущей начало в её истоке,
к устью в моих устах.


.

ГОБЕЛЕН

старый гобелен, полный выцветших арабесок,
поведает то, о чём и не спросишь, не прошен,
со стекла и песка, амальгамы, мозаик и фресок
проступают прекрасные лики, рогатые рожи,
и птицы скворешен, и рыбы, и гады, и вепри,
и перья павлинов, и павианы, и львы,
          и лес, завлекающий в дебри,
          и кольца травы,
и вся детская память, дышащая на стекло,
                              творящая из песка
замок, чью левую башню уже снесло,
                                        но правая всё крепка,
замок, где с ткацким станком за оконной слюдой
душа создаёт гобелен единственный свой,
наполняет его собой, смачивает слюной,
размещает на нём Солнце с Луной.
и в красоте, купленной столь дорогой ценой,
расцветают сады осенью и весной,
где хвосты геральдических гадов вплелись в мильфлёр,
где душа на станке нецветной натянула лён,
и в него вплела золотую нить, изменяя тон,
                                        создавая и образ, и ткань,
                                                  заплетая листву в акант,
в единорогах, фениксах и орлах
живописав то, что не скажешь в словах.

 


ЛЕС, БОЛОТО, КОЛОДЕЦ

1

райское яблочко в лиственном прахе,
ткут паутинки озябшие пряхи,
тление листьев - величественная месса,
где вкушают в лесном костёле боярышниковое мясо.
.
стволы преломились в воде, и гниют от влаги
ножки скамьи и стола, утопая в болотистом донце.
и берёзы, как в писчей бумаге, -
завёрнуты в свитки, развернёшь – и увидишь с изнанки
Мадонну с младенцем.

2

Гейнрих, Гейнрих, в котле, полном серы, смолы и мышьяк
варится смерть великана, а вовсе не щи,
дым в пустынной долине, как из пекарной печи,
семеро с дочкой заплечных дел мастера справили свадьбу.

буду я лягушонком, живущем в колодце пока,
не люби меня, не ищи,
чтоб вину искупить, с головы корону сорвать бы,
в глухой омут нырнуть, где караси и лещи.


 

ЗОЛОТАЯ ОСЕНЬ: ПОЛЫХАНИЕ

в саду сегодня час воспламененья
и полыханья яркого огня,
гранатово-смарагдового тленья,
стволы костей обнажены, и свитки
в которые свернули свой огонь,
сокрытый в них, деревья, развернулись:
в них пламенная готика, вздымаясь,
столпами поднимается, как дым
от погребального костра в костёлы света.
гнилые корни в глине и воде
ужами извиваются, и кроны,
наполнясь ветром, как воздушные шары,
их вырывают из земли тягучей.
и тяжесть клонится, и лёгкость воспаряет
в огне, испепеляющем во прах
останки плоти летней, золотое
и розовое мясо, мякоть ягод,
калину красную и гроздья черноплодки,
и яблочек темнеющее темя,
младенческий подбитый родничок,
но в каждом - косточка мучения и жало
во плоть, дарованное всем телам.
и сосны, растопыренные как
ежи или ерши, чтобы вращаться,
вращаются, стеная из стволов,
все в искажённой геометрии, во взгляде
лица, что запрокинуто наверх,
как все цветы, как хризантемы, что
цветут чуть раньше заморозков, как
невзрачные октябрьские астры,
и ярко-жёлтый золотарник, и
пурпурно-красная капуста, бурачки
мерцающие, маленькие глазки
анютины, и вот на них бежит
вода, густыми брызгаясь лучами,
их возжигая, ведь вода – огонь,
и сад, струясь, горит, и радугой пронзён,
от красного до фиолетового цвета,
как будто состоит из крыл стрекоз
и поздних бабочек, осыпавшихся в прах,
в пыльцу и сладость, мелкие чешуйки,
как будто он один огромный глаз,
весь запрокинутый, глядящий в синеву,
в натянутых ресницах паутины,
что злые феи, превратившись в пауков,
соткали, чтобы мелких насекомых
туда завлечь, и муравьёв потоки
текут обратно притяжению земли –
вверх по стволам, и жёлуди летят
и барабанят по скамьям и плитам,
и падают последние орехи
с орешника, вмиг втаптываясь в грязь,
и листьев золотистая парча
здесь претворяется в коричневую порчу,
в сухую шелуху, утратив влагу,
в бесцветный порошок и перегной.
сад осыпается и мечется, больной,
пред тем, как в летаргию впасть, и пясти
роняет клён, и на калине падь,
но вот и Солнце сдвинулось на пядь
невидимо, и маленькая тля,
не слышит, как вращается Земля.

 

* * *

как тысячей глаз исполнившись, видишь сразу
исчерна-зелёные перья,
селезней, что фланируют по пустынному пляжу,
                              и серую пряжу,
обвивающую колени, как дёрн или как деревья,
что вышли на кад годдо, и видишь также,
как кустарники тёмно-вишнёвого цвета
вырастают из воздуха и воды,
отпуская свой исчезающе малый вес,
                              свешиваясь плющом.
золотые короны тли, ускользающие следы,
тающие в безвидных холмах небес
                              воспоминания лета
оставляют тебя ни при чём.
и видишь всё в том же прекрасно-унылом пейзаже:
плесневелые булки древесных грибов на стволах,
корявые ветви, наросты берёзовой чаги,
и что-то живущее в чаще,
                              внушающее нам страх,
как людоеды, что расчленяют невесту, посыпав солью,
как карлик в Стеклянной горе за дрекольем,
                                        как тень в зеркалах.
и видишь животных, беременных смертью своею,
и растения, что разоряют впустую семя,
и как осенние жигалки жалят коров и коз,
                              как на близкую смерть
расцветает безвременник, обречён,
и неизменно проходит сквозь
невод тысячи глаз твоих, подброшенных в небо,
единственный Лик, который ты хочешь узреть,
                                        но ты опять ни при чём.


 

ФОРТ 1-ЫЙ СЕВЕРНЫЙ

остановимся здесь на час, как дикие гуси
с небесных всхолмий распаханных; желтизна
травы морской, в воду роняющей семена.

ультрамарин и апельсин;

разрушенный форт на острове: море
за колючей проволокой, гадов морских тюрьма,
или воздух – тюрьма? –

небо за колючей проволокой, впивающейся до крови:
плен воздуха, моря плен, темень трюма,
тюремная красота, разрушенные укрепления, фортификация на воде.

вышка, на ней колесо, словно солнцеворот.
присмотревшись, ты видишь, что небо наоборот:
грубые швы, стежки.

облако зацепилось за край стены, ступеньки ведут
на маленький ржавый балкон,

последний цветок шиповника малиновый на кусте
за колючей проволокой ещё цветёт, и граффити на стене
говорят о полёте:

вот фигура с волосами, поднятыми ветром,
вот изумрудная птица --
лететь, лететь!


 

ПЕСНЬ О ПОТЕРЯННОЙ РОДИНЕ

день начинай с молитвы, чтоб не упали цены на нефть,
уж лучше Земле столкнуться с планетой Нибиру,
чтоб не шагало по телеэфиру:
России несть.

несть, говорят на пепелище, несть
и не было ничего никогда, а была только нефть:
ни преданий и праздников в деревнях, ни духовных стихов,
только позор да ковыль, вой волков да веков.

и не знают ни песен, ни сказок забытой земли,
и не видели вещую Навну в высоком её терему,
и лицо её ясное отступает в глубокую тьму,
и только немногие, может, забыть не смогли

там, в Пекине, в Париже, на переделанной карте, -
сами не знают как непонятно что,
в толпах арабов прогуливаясь на Монмартре,
вспоминают потерянную родину как Ничто, -

нечто запретное, несуществующее, говорят,
место отсутствия, падчерицу для битья,
но всё это в прошлом, и на Монмартре мило,
но иногда вдруг покажется: мир есть ад,
и только лишь там, в сердцевине небытия,
всё-таки что-то было.


 

НАСЛЕДСТВО

вот кто-то другой живёт в моём дачном доме:
новые тела, заполняющие пространство.
их хлопоты: приготовить обед, принести из колодца воду.

неужели все мы умерли, неужели наши привычки и правила
покинули эти дощатые стены, оставив после себя
лишь косые тени да пятно от комара на занавеске?

хозяева, как и мы, прячут ключ в ящике стола,
хозяева, как и мы, дважды проворачивают замок,
хозяева, как и мы, открывают заслонку печи.

всё так, будто нас здесь и не было никогда,
нас не помнит земля, нас не помнит трава, нас не помнит вода.
ушли мы на запад солнца, туда не знаю куда.

словно сменили нас, как старое пугало на огороде,
сожгли деревянный сундук и мои рисунки, мои тетради,
но кто спит на моей кроватке? но кто ест из моей тарелки?

нет у меня обиды на то, что земля человека не помнит,
что уходит человек, как трава, освобождая место,
и новый приходит и занимает место по полному праву.

нет у меня обиды, что тот, в чьём сердце
помещался весь мир, как трава уходит, но всё-таки лучше,
когда есть сын или дочь, кто примет весь мир в наследство -

из сердца в сердце, выйдя из чрева - в чрево
другое вложит его, и сохранит для внуков.


ИСХОД 
(великое оледенение)

                                                 А у каждого кота
                                                 были красны ворота…

                                                           Н. Заболоцкий

тепло животному свернуться в себе самом,
спрятать нос в свою шерсть.
каждому животному внутри себя хорошо,
пока не приходит смерть.
маленький мамонт застывает с цветком во рту,
маленький мамонт вмерзает в вечную мерзлоту.
с ним дикая лошадь и саблезубый кот,
носорог волосатый и большерогий олень.
миллионы лет, как наступает лёд,
и динозавры идут в великий исход,
но лёд идёт по пятам, и однажды им станет лень
искать скудную пищу, вечно идти на юг:
и останутся спать на снегу рядом с другом друг.
у каждого вида животных – свой путь туда,
у котов это – красные ворота,
в которые проходят обязательно в сапогах,
даже если котёнок прожил всего неделю
у коробочников, и не видел матери и отца,
умер от чумки, и всю неделю болел животик, --
в нарядных припрятанных сапогах,
в сиянии морды лица
в красные ворота навечно проходит котик.
взявшись за руки, за лапы уходим мы,
и как фараон, мира князь, наступает лёд.
наше шествие – осень – и через море зимы
непостижимый Исход.


ДВОРЫ ЮГО-ЗАПАДА

побуревшие бархатцы ещё держатся под окнами,
но солнце уже не обманет – ноябрьское, розовое, ледяное.

на стенах кирпичного универмага и домов-кораблей играет,
ударяясь лучами, как мячик, брошенный мальчиком, возвращающийся обратно.

тихая вечность живёт в этих домах и дворах,
где папа с сыном запускают в небо бумажного змея,

где скрипят качели и бабушки сидят на скамеечках у хрущёвок,
видимых сквозь голые ветви сирени, черёмухи, дикой груши.

солнце отражается от старых советских магазинов-«стекляшек»,
всплывают забытые имена: «Дружба», «Гданьск», «Океан», «Диета».

и мне хочется, как и встарь, называть этот город Ленинградом:
пруды, липы, стадионы, универсамы, школы и детские садики,

заброшенные дома и большие парки юго-запада,
бульвар Новаторов, где весной распускались первые одуванчики.

эта тихая вечность окраины, ещё живая во дворах,
но на шумном проспекте - дома в двадцать этажей, магазины-ангары, реклама.

и среди них – вдруг, сиротливо – приусадебный парк, дворец,
как обломок ушедшего царского мира; и все миры, уходя,

наслаиваются друг на друга и оставляют следы,
которые могут быть нам дороги или безразличны.

 


ЛИСТОПАД, ДОЖДЬ, ВЕТЕР:
МОРФЕЕВА ПУСТОШЬ

Вот – листопад, ещё не ставший почвой,
но преющий, бродящий, как вино,
как смерч вращающийся, как веретено.

Вот - дождь, бредущий пахарем на пашне,
косой-косящий, недомёрзший в снег,
как выдох, ещё воздухом не ставший,
застывший на губах, как трепет овчий,
как спичка, не вспорхнувшая огнём.

Вот - без лица прошедший человек –
то ветер, ветхий дед на серой пашне,
Седориха, и сквозь лица проём –
плетень, равнина без конца и края.

Волк облачный ощерился. Олени
в снах перистых запутались рогами.

Но ты лети над серыми клоками
к воронке замка вихрей, к той горе,
что в море наотвес роняет тени,
где сотни башен - словно рябь воды,
где сотни шпилей вьются, как растения,
и дальше, куда тянет луч звезды,
в пустошь Морфееву, где вечные цветы -
лиловый вереск и безвременник сиреневый,

Семирамиды там висячие сады,
храм Артемиды, древняя Равенна,
и всё прекрасное, погибшее во времени,
воссоздано, стоит ни для кого,
для брошенного ль взгляда твоего, -
в клубах забвенья неприкосновенно.


 

МИМОИДУЩАЯ

из накренённого кувшина тишины
проходит мимо раковин ушных
в руках у статуи бегущая вода,
как пламень плачущая, медная, как мёд,
и кислая, как чистый кислород,

в ней - ускользающая пустота,
оброненная словно невзначай
и походя: дотронется плеча,
но обернёшься – никого и нет.

лишь детский смех, рассыпанный вдали,
как чешский бисер в пригоршнях земли,
как эхом возвращаемый ответ

создаст иллюзию чудного диалога,
и в зеркале рассыпется лицо:
нас было два, теперь нас стало много,
кто будет живчиком, кто мертвецом?

мимоидущая, как дождь и листопад,
как факел, проносимый в коридоре
среди теней, как проскользнувший взгляд
на миг взбежал к лицу и потонул в подоле,

как баскетбольный мяч, ударившись о стену,
вновь отскочил, корзину не задев,
и лезвие идёт, не тронув вену,
по беззащитной коже юных дев,

как жизни дар, как смерти экипажи,
как лифт прозрачный через этажи,
и как ни целься, всё равно промажешь,
как в цирке все летящие ножи

вонзаются по контурам, но мимо,
живую плоть артистки не задев.
как несказанный тающий напев,
мимоидущая недостижима.


 

ВЕЩЬ
(письмо другу, обеспокоенному тем,
не превратился ли я в овощ)

Возьми меня и спрячь куда-нибудь,
как малую, но милую вещицу,
и проглоти, как колобок лисица,
слепи меня и выпеки в печи.
И искусай меня, и искушай, и скушай,
чтоб я на миг расстался сам с собой,
достань из тела, как пушинку, душу,
чтоб был ни чей, не свой, а только твой.
Хочу быть вещью, вещью для утех,
желанной вещью, надобной для всех,
свободой воли не отягощённой,
а не какой-то личностью никчёмной.
А, может, я – картошка или лук,
и из меня тогда ты супчик сваришь.
Хочу быть вещью для утех и мук,
а прежде был тебе хороший друг,
любимый брат и преданный товарищ.


АЛЕКСАНДРИНО

1
затвердела быстро за ночь
в лужах бурая вода,
первый снег, как партизаны,
всё скрывался и не шёл,
а потом себя не вынес –
в облаках зашебуршился,
и пошёл, как пух и перья,
и стиральный порошок.
очень мелко запорошил
очень скользкие дорожки,
словно выцветший горошек
или много хлебных крошек –
кто-то мякиш раскрошил
тучи белой, пышнотелой,
бёдра горничной дебелой,
только выпечка такая
несъедобна воробьям.
вот и хохлятся деревья,
посребрили кожу древью,
это парк АлександрИно
или АлександринО?

2
словно веники, деревья,
растопырились усами,
затянулись поясами:
здрасте, первые морозы.
здрасте да и до свиданья,
уходите подобру.
но вода на даче в бочках
индевеет поутру,
а вода на водокачке
отключилась до весны.
значит, мы принять должны
люто времечко зимы.
груды мёрзлые, лёд сохлый,
хвост какой-то крысы дохлой,
мусор, листья, банки, склянки, –
все сейчас обнажены,
как последние поганки,
ну а мы гуляем в парке,
где сквозь изморозь ветвей
небо белое дурное,
грязно-белый самолёт,
там заходит на посадку
(мы у Пулковских высот),
и до умопомраченья
дятел долбится в кору,
под ногами листьев тленье
превратилось в острый хруст.
как замёрзшее вино,
хрусткий лёд сухой и терпкий,
а на нём лежит говно
и засохшие растенья.
а над парком неприглядным
солнце белое, как нерпа,
в светлых кольцах, в тёмных пятнах
и с очками на носу.
лёд крепчает. время терпит.
в ветре музыка Эвтерпы.
я ловлю летучий первый
снег ноябрьский на весу.

3
(воспоминание о похоронах Кшиштофа)

прошлогодний гриб в жухлой траве,
над топкими местами – закат.

жёлтая топь, перемежаемая снегом,
голубые и розовые тона низкого неба над голыми прутьями.

рядом – недостроенная больница, морг,
онкологический диспансер.

в сырой бесцветной траве, в толще земли,
сплетённой из трав, промоченной в топи,
мы вырыли яму, там ты покоишься, Кшиштоф.

мыши пришли, прилетели вороны и сели на ветви.
в грязной и мокрой земле была наша лопата.

мы прощались с тобой, мы положили с тобой
камень, принесённый из самого сердца Евразии,
эдельвейсы, собранные в горах, игрушечных мышек.

таял лёд, создавая болото, и в талой воде
отражались берёзы, водянистое солнце высвечивало больницу.

и маленький умерший был закопан
среди топких кочек, на пустыре на краю парка.

МУСОР

1
остались скорлупки немногих вещей на земле:
полиэтиленовые пакеты, арбузная кожура,
пластиковые стаканчики, чей-то плюшевый мишка,

люди были ещё вчера,
но земля сказала, что это слишком.

только ветер несёт мусор из опрокинутых урн,
(вещи говорят, что людей уничтожил уран).

мусор светится, как неон,
меняет цвет, как хамелеон,
с подгнившей тыквы на недоспелый банан.

мусор прекрасен, в нём собрана самая суть
ничейного мира в руинах и диких вьюнах.
люминесцентные лампы выплёвывают ртуть.

белый-белый выпадает из тучки пепел.
жили-были на земле перепёлка и перепел,
а потом всё живое исчезло, и ну его нах.

2
беззащитны и брошенны, вещи лежат на воле,
смотрит стеклянноглазый плюшевый мишка в небо,
а небо светится оранжевым и зелёным, как апельсин на ветке.

вещи роют могилы людям, с ними ложатся в землю:
на локте протёртый пиджак укрывает хозяйское тело,
трубка из корня вереска, портсигар, любимое кресло.

вещи зарыли людей и себя прибирают: помыли
полы в квартирах и пыль протёрли, уничтожают друг друга,
спичка чиркает, загорается дерево и бумага, полиэтилен, пластик.

после все вещи ушли, закопали себя, сожгли – мало ли что,
чтобы не было стыдно за мусор и не было тесно,
и земля снова стала чистое и просторное место.

 


* * *

ящер, свернувшийся в небе,
ящер, свернувшийся в море, когда ты задуешь
со свинцового моря через цементные тучи,
из сада камней, где все камни должны созреть
в час долгожданной палящей холодной ночи
превращений огня в воду, розы в змею, человека в птицу, граната в яшму,
ночи, в которую мы желаем узреть
на иконе, в выгребной яме, в коралле и камне, в осьминогах и ящерицах,
в яблоке, в электроне, в дезоксирибонуклеиновой кислоте,
лицо, принадлежащее тьме и свету, полноте, пустоте,
находимое везде и нигде:
в зеркале, в Солнце, в Луне, в огне,
лицо, на котором пирсинг, губная помада, кровоподтёки,
лицо трансвестита, уличной шлюхи, своей престарелой тётки.
…в триллионах солнц микромира, в суфийском вине, в войне.

но наши взгляды, как брошенный в небо невод,
не уловят его никогда, а если бы вдруг смогли –
он бы выжег глаза нам, и стал бы нам вновь неведом,
но о нём бы кричали нам в уши все вещи Земли.
наша кровь воссияла бы светом таким нестерпимым,
словно вспыхнули разом все молнии, скрытые в ней,
и из «йод», «хе» и «вав», «хе» составилось страшное имя
в чёрных дырах Вселенной и в каждом воскресшем зерне,
и на каждом листе развернувшемся были бы очи,
и на крыльях у птиц, и на веках лилии полевой,
и световое эхо, пульсируя в тысячах радуг ночи,
разносило бы звёздным плеядам непроизносимое имя его.

ослеплённые ночью, утром мы вновь прозрели:
всё есть так, как есть, пшеница вздымает стрелы,
над прудом стрекозы танцуют брачные танцы,
волк, как прежде, питается зайцем, а заяц морковью.
нет ничего, только вещи, мир, жизнь, и смело
мы отдаёмся им безудержно, неумело,
по-детски жестоко, беззащитно, невинно, просто,
плохое-хорошее просеиваем, как просо,
дарим друг дружке ракушки, цветы акации,
цветные стекляшки, глиняных куколок, черепашьи панцири,
ногами на мокром песке рисуем забытые карты,
собираем коренья, делаем сыр из пахты,
едим мясо коровье, пьём молоко коровье,
и в высокой траве, где пустые ракетные шахты,
занимаемся алчно любовью.