Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Ольга Мартынова

Стихи

Стихи после книги

«О Чвирике и Чвирке»

Из книги «О Чвирике и Чвирке»

28.12.2008

Введенский

17.12.2006

14.05.2006

20.03.2004

12.05.2003

01.01.2002

Четыре времени ночи.
Книга стихов.


Слушать запись авторского чтения стихов Ольги Мартыновой

О стихах

Ольга Мартынова, Олег Юрьев: ОКНО В ОКНО СО СМЕРТЬЮ (диалог о последних стихах Елены Шварц)

О МУЗЫКЕ ГАГАКУ. ПОВЕСТВОВАТЕЛЬ, ЧИТАТЕЛЬ И ИХ ЧИТАТЕЛИ

ВЕНЕЦИЯ В СМЕРТИ

О МАНДЕЛЬШТАМЕ

О Гейдельберге

О Миронове

Об Эльге Львовне

"О бутылке"

С небес в наказанье на землю поверженный...

В ЛЕСУ ПОД КЕЛЬНОМ (к стихотворению Елены Шварц "Два надгробья")

Стихотворение: дерево ночью в грозу, освещенное молнией

Ода на ужас



Ольга Мартынова

Башня Гельдерлина 

I

Затворили мне темницу,
дали мне остаток дня
и помутневшую страницу.

Не нора, потому что вверху, но все же – дыра,
Дупло. Дребезжат на ветру флюгера.  

Светло. Золотым снурком-закладкой
пасынок света по стенке скользит,
немощный лучик с пугливой повадкой коня.

Здесь комната на плоть надета,
которой нет.
Плоть, надетая на душу, что себя не любит больше,
исчезала, тридцать лет, и еще три года, и еще три года, точила свет.

Деревья из быстротленных, но дышащих стенок
смотрят в нетленый, но бездыханный покой,
девять шагов по прямой
и пятнадцать – дугой.
Получается лук, в котором стрела-гельдерлин недвижим,
дребезжат на ветру флюгера.

 

II
Даже мыши, и те не сгрызли бумаг,
непонятных их носам, недоступных их наитью,
даже вредных их усам.

Даже новые стены впитали отсутственный запах.
Но, ведя мизинцем по раме, натыкаюсь на судорогу – высохшей птичьей лапки, что царапала в ужасе сонное небо тридцать лет и еще три года, и еще три года – призрачных пальцев. Дребезжат на верху флюгера.
о, Диотима!
о, мышь.


Каждый сам себе клетка и сам себе голосистая птичка

Вот реки торопливое тело дернулось зыбко.
И скатилось с него муравьино-мушиное лето:

Расширяясь на переплеске, сужаясь на перелеске.

В зазоры межвременья вписана опись райского сада:

Кашка, пастушья сумка, петров крест, лютик, ромашка. Щебенка,
Кирпичная крошка, строительная катушка.

Чет-нечет в оранжевом треске:

На лету птичка божья хруп такую ж коровку,
Но не ест, а счастливые точки считает на латах: 
Играет с товарками – а у кого многоточней букашка.

Ну и съедает, конечно,
И свищет, птичка эта божья мыравьино–мышиного цвета.
Так безмятежно, небрежно.


ИССЛЕДОВАНИЯ В СТИХАХ (2)

Если взглянуть за усталую нежность
природы, Увидишь усатую нежить —

Рябина ль сердцами зернистыми во многопалых ладонях
бренчит раздраженно и глухо,

Или рыбина рябью выводит строку,
которую так же ненужно читать, как считать ку-ку,

Во всем безглагольность, приманка для праздного слуха,

Обманка язык ее острый, двуострый,

Душа ее — слепок бездушный и люк безвоздушный.

Так думала я, обходя мои реки и горы, поляны и рощи,
A воздух бумажный разъезжался от сырости пестрой.

Так погадай же на гуще копейной в своих облаках, –  
Просили ручьи и холмы, луга и чащи, и загоревшийся воздух бумажный.


Дегустация вина в средневековом монастыре

Кто-то первый сказал: “Вот, Смерти подобен
виноградарь, что срезает лозу,  —
кровь пускает в подземные вены,
в катакомбы, где бочки-тромбы
и сок течет по ножу”?

Т. е. до Косаря Смертью был Виноградарь.
Он кровь (в)пускал в венозные подвалы,
где в бочках-тромбах сок густел,
и там, в подземных жилах,
горели свечки, плакали сверчки,
монахи пьяные следили,
чтоб кровь воскресла, а со стен
смотрел воскресший, как пример вину:
пусть, мол, оно возьмет в себя вину
тех, кто в себе вину нести не в силах.

Вот в ужасе монах монаху:
“Толкни меня, когда я весь усну.
Ведь Он –
будь Жнец он, Косарь, Виноградарь –
не сводит с нас кроткого ока,
Его вертоград... ветроград...
корабь на горе арарат ....
благовестивый вертеп ...
горит у меня в животе.

Mне страшно, что свечка погаснет, что воздуха нам не достанет,
в привычном приличном похмелье
плывет
бочка в земле-подземелье.
Mайн готт,
она – как наши братья в римских катакомбах,
а Он скользит наверху – строкомер винограда в руке,
как по свитку бежит карандаш,
здесь срежет гроздь, там лозу с завиточком,
там подчеркнет, зачеркнет, здесь усы пририсует,
то к кавычкам он склонен, то к точкам,
а мы пьем,
прижимаясь щеками к колючкам,
ключочкам,
клычочкам,
пока не уснем”.

И монаху монах отвечал:
“Нет, весь ты не уснешь, доверившись вину,
Но я тебя толкну”.

1-й монах: И тленья убегу?

 

ТРИ МАРИИ

Маня, Муся и Мура сидят на златом крыльце,
Маня шамкает-шепчет, красивой трясет головой,
И Муся шамкает-шепчет и красивой трясет головой,
Да и Мура шамкает-шепчет да и красивой трясет головой.

Петр ходит с ключами на золотом кольце,
То влево идет, то вправо, как сивый кот заводной.

Ну что, – говорит, — кого пускать-не-пускать?

 

А Маня, Муся и Мура не очень-то и рвутся туда,
Маня шамкает-шепчет: я поди заслужила войти,
И Муся шамкает-шепчет: и я поди заслужила войти,
Да и Мура шамкает-шепчет: да и я поди заслужила войти.

Петр стоит неулыбчивый, как вода,
Ну что, — говорит, — бабочки, пора бы крыльцо подмести,

А то запылилось опять.

Вот Маня, Муся и Мура летят в сердцевине луча,
Маня крылом тормозит, ей страшен бегущий навстречу свет,
И Муся крылом тормозит, и ей страшен бегущий навстречу свет,
Да и Мура крылом тормозит, да и ей страшен бегущий навстречу свет.

Петр ждет — как шахтер, лбом темноту щекоча.
Темнота стрекочет, но Мани, Муси и Муры здесь еще нет,

А прилетят – будет Петр лоб потирать, да ругать хозяйскую рать.

 

HIRNEOLA AURICULA-JUDAE

О, где ты прячешься, душа, подумал человек.
Он сел в трамвай читателем газеты
(как Иванов, хоть был скорее Шмидт).
Нет ее нигде, вот что он прочитал, везде ее отсутствия приметы.
Так физиолог (не Павлов, нет, другой, скорее Шульц) в газете написал.
(Он, кстати, ехал и не знал, что он столбцу подобен сам
внутри трамвая с на борту рекламой
газеты той же самой.)

...Мы думаем, что мы думаем, а мы не думаем! –

Он поднял взгляд, увидел крупный снег.
Весь город побелел, подобно лесу замолчал.

...Мы чувствуем, что мы чувствуем, а мы не чувствуем! –

Вот что он прочитал. Потом подумал: ну куда, зачем я еду?
Он разлюбил себя, он вышел в непогоду.

Он вышел в снег. О, ты, подобье мозга,
Подумал он про город почему-то.
Он в сад вошел, прекрасный и промозглый.
И он сказал: о уходи, ужасная минута.

И он подумал: хорошо, пусть так,
Пусть жизнь моя пустяк,
Но если мне в газете пишут, что смысл несмысл,что смех не смех,
То что-то же должно быть мыслью или смехом? 

Ведь чтобы сказать: что-то не является чем-то, надо быть уверенным, что это что-то существует. Ведь так? Вот по аллее заяц пробежал, забывший серый  мех сменить на белый. Ведь как сказать: совсем не заяц он! — не веря, что на свете существуют зайцы? Или хотя бы белки.

Так быстро зимняя упала темнота,
Что он в саду остался,
он к дереву ладони приложил,
его теплом хотел согреть он руки.
О, дерево, печаль моя не та,
Что мог бы я тебе ее... и в звуке...

Он вдруг заметил, что темно,
И что домой пора давно.

Облеплен голос пустотой,
Так он сказал, она среди вещей.
Никто не слышит голос твой –
Лишь гроздь — на черной бузине — иудиных ушей,
Да и они в моем убитом декабре
Прислушиваются лишь к стволу, к его коре.

Какою прихотью глупейшей
Я вызван был в полночный сад?

Свет, обожженный сам собой, 
Свернулся в тубочку грибную,
И сам собой и сам с собой 
Заводит музычку губную.

Мелькнет бродячий драндулет:
Смех, пляс, шум – смолк, лошадка скачет,
Хомячьи щеки округлит
Дудец неслышный — утро, значит.

Он сел в трамвай никем, куда ж нам плыть?
Так он подумал и заплакал.