Выпуск пятьдесят второй от 9 марта 2013 г.
Алексей Порвин (Петербург)
Пусть неизбежность (или рассвет?)...
Над площадью летишь...
ОЖИДАНИЮ ВЕСНЫ
Валерий Шубинский (Петербург)
ВОРКУТА-ЛЕНИНГРАД
Григорий Стариковский (Нью-Йорк)
просыпаешься – новый год...
туман был легким как прощение...
КОНЕЦ ЗИМЫ
Алексей Порвин
***
Пусть неизбежность (или рассвет?)
деревьям выскажет: выбора нет
зря – водой набрякли,
существами будут навряд ли;
не станут рыбой – ветви и шум
как в лучах ни бейся,
людьми – всё нужное нынче свершу
(вот машина в медленном рейсе);
я выключу дрожащий ручей
рукой водительской: хватит огней
и глубин, искрящих
отраженным помыслом в чащах…
кусты в автомобильных лучах
плещутся по-рыбьи,
но не умолкнут, когда сгоряча
из-под них течение выбью.
***
Над площадью летишь,
смятый газетный кулечек –
с пустотой шуршащей внутри
(она – испытатель-лётчик?)
Испытывать на что
можно такую бумагу?
Полдень расшумелся, когда
с предгрозьем затеял драку.
Важней всего теперь –
смыслы твоих траекторий;
нарисуй безвременный знак,
который прогонит горе.
От курса отклонись,
брошенный в ближнюю урну,
ветреным зигзагом черти
затишья благую руну.
ОЖИДАНИЮ ВЕСНЫ
Ты – новое среди мирозданий
и задача – сиять неустанней
по привычке говоримых звeзд
(до поры, пока теплота не съест).
Дворы кричат, смеются и плачут;
кажется, озябли твои творцы
(а для взрослого слова – что значит
в снеге спрятанный исток грязцы?)
Здесь не бывает лишних вселенных;
детвора проползет на коленях
все пространства, снежный день лепя,
лишь бы в белизне воплощать тебя.
Успокоенье ищут в подобьях;
снежные обкатывая шары,
налепили планет белолобых –
детские февральские дворы.
Валерий Шубинский
ВОРКУТА-ЛЕНИНГРАД
Где кривые березы, как битые трефы,
Лежат по границам собачьей страны,
Где лысые елки, как лысые грифы,
Кричат на луну и боятся луны,
У чернолюдков их черное злато
Нам колами-кайлами западло отбивать.
Мы убежали, и теперь мы на воле,
И мы будем на воле вдвоем воровать.
Но косматые елки, как косматые графы,
Все тискают рoман про мор и вину,
И весною под снегом просыпаются трупы,
Чтоб услышать известья про мир и войну.
И ползет этот поезд, и черное злато
Для войны и для мира везет в пустоту.
А где этот поезд? – ты спросишь когда-то.
Ах, где он, тот поезд. Давно уже тю-тю.
Ничего не осталось, остался лишь запах
Провезенного кем-то когда-то угля.
Он везде, он у гулек в натруженных зобах,
И однажды им станет родная земля.
Григорий Стариковский
***
просыпаешься – новый год,
хмарь окрестная, шаткий слог,
хмарь от хмари дурных погод,
был бы лёд, но растаял лёд.
так, ни то и ни сё – судьба,
два-три градуса выше нуля,
выше, ниже вороний лёт...
оказался он тесноват
этот хвойный, на вырост, вдох,
этот ствольный как будто мех,
тихий дым из кривой трубы,
весь достойный своей судьбы.
***
туман был легким как прощение,
он заполнял собою омуты
оттаявшей земли и тщательно
сырою шерстью лес окутывал,
руном оплавленным, так бережно
растекшимся сейчас по берегу,
что присмирели даже селезни
в воде, исчезли от безмолвия.
конец зимы
справа и слева подтаяло, впереди – воспарение.
полая клетка сугроба, влагу повыело.
хочешь примазатья к ангелам, ляг на оставшийся
снег воспевать левконою свою ненаглядную.
все что ни скажешь, ложится на музыку,
где эта музыка есть? черновое, быть может, свечение
в четверть накала скучной вольфрамовой ниточки,
раз через два дуновение, дальше и около.
стихо-свечение было дыханьем угадано,
там, где свобода и жизнь сопрягаются впроголодь.
это дановского стих: снегом забрано стихо-борение.
всё перемелется, только не таянье, таянье.
ляг на сугроб, пока левконоя за табором
серого снега уходит, ещё до конца не растаяли
ангелов крылья, но ты не замерзнешь, наверное,
слушая песню, как дышит земля обновленная.
|
