|
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
|
||||||
|
Стихи
Стихи и хоры последнего времени О стихах ТОЛЬКО ТРОЙКИ, СУЕТА МОЯ, СУДЬБА...(о Викторе Сосноре и его стихотворении «Догорай, моя лучина, догорай... ») ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА СУВОРОВА (О стихотворении С. Г. Стратановского «Суворов» и немного о суворовском тексте в русской поэзии) ПОЭТ ВСПОМИНАНИЯ (О Евгении Рейне и его стихотворении «В Павловском парке») Константин Вагинов, поэт на руинах АНАБАЗИС ФУТУРИСТА: ОТ АЛБАНСКОГО КРУЛЯ ДО ШЕСТИСТОПНОГО ЯМБА (Об Илье Зданевиче) Николай Олейников: загадки без разгадок БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ: Артур Хоминский как учебная модель по истории русского литературного модернизма Ответ на опрос ж. "Воздух" (1, 2014) на тему о поэтической теме Еремин, или Неуклонность (о стихах Михаила Еремина) По ходу чтения (о книге В. Н. Топорова "Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического". М.: 1995 ИЗЛЕЧЕНИЕ ОТ ГЕНИАЛЬНОСТИ: Тихон Чурилин — лебедь и Лебядкин БУРАТИНО РУССКОЙ ПОЭЗИИ: Сергей Нельдихен в Стране Дураков ОБ ОЛЕГЕ ГРИГОРЬЕВЕ И ЕГО “КРАСНОЙ ТЕТРАДИ” О СОПРОТИВЛЕНИИ МАТЕРИАЛА (О "Киреевском" Марии Степановой) Ольга Мартынова, Олег Юрьев: ОКНО В ОКНО СО СМЕРТЬЮ (диалог о последних стихах Елены Шварц) ВОЗМОЖНОСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ (о «Схолиях» Сергея Шестакова) ЮНЫЙ АЙЗЕНБЕРГ О МИХАИЛЕ ЕРЕМИНЕ БЕДНЫЙ ФОФАН (о двух новых томах Новой Библиотели поэта) О РЕЗЕРВНОЙ МИФОЛОГИИ "УЛИССА" ЗАПОЛНЕННОЕ ЗИЯНИЕ – 3, или СОЛДАТ НЕСОЗВАННОЙ АРМИИ ТИХИЙ РИТОР (о стихах Алексея Порвина) ОТВЕТЫ НА ОПРОС ЖУРНАЛА "ВОЗДУХ" (2, 2010) Человек из Буковины (посмертная Австрия Пауля Целана), к семидесятипятилетию и девяностолетию поэта Линор Горалик: Беседа с Олегом Юрьевым Пан или пропал Казус Красовицкого: победа себя «Нецикады» Даже Бенедикт Лившиц О лирической настоятельности советского авангарда ИЛЬЯ РИССЕНБЕРГ: На пути к новокнаанскому языку Свидетельство Новая русская хамофония Два Миронова и наоборот Мандельштам: Параллельно-перпендикулярное десятилетие Предисловие к кн. И. В. Булатовский, "Стихи на время", М., 2009 Действительно золотой век. О стихах Валерия Шубинского «Библиотека поэта» как машина времени... Об Аронзоне... Бедный юноша, ровесник... (Об Евгении Хорвате) О поэтах как рыбах (Об Игоре Буренине и Сергее Дмитровском) O понятии "великий поэт": ответ на анкету журнала «Воздух», 2, 2006 Свидетельство Рец. на кн.: Е. Шварц. Лоция ночи И Т. Д. (О "Полуострове" Игоря Булатовского) Призрак Сергея Вольфа Ум Выходящий Заполненное зияние Заелисейские поля или Андрей Николев по обе стороны Тулы Неюбилейные мысли Стихи с комментариями |
|
|
|
Опубликовано в журнале:
«Критическая Масса» 2006, №3
Бедный юноша, ровесник... Евгений Хорват. РАСКАТАННЫЙ СЛЕПОК ЛИЦА (Стихи, проза, письма). Культурный слой, М., 2005. Составление и комментарии И. Ахметьева и В. Орлова. К 100 экз. приложен компакт-диск «Проба акустики» с авторским чтением стихов ...но диска этого я так и не слышал. Не стал слушать. Не захотел. Или, говоря точнее, не смог. Побоялся услышать петушиный тенорок, дрожащий от ничего не значащей значительности и взвизгивающий от провинциального задора. Скажите мне, что это не так — я обрадуюсь и поверю. Но слушать все равно не стану. Потому что уже от самой этой книги — прекрасной и страшной — было мне достаточно тяжко. От стихов, встающих с ее страниц. От судьбы, опускающейся на ее дно. Не хочется усугублять. Да и незачем. * * * Бедный юноша-ровесник... Ровесник не ровесник, но из провинциальных вундеркиндов нашего поколения, каких я видел много, а близко наблюдал как минимум двух — и почему-то оба они оказались из Львова — Евгений Хорват был, несомненно, единственный настоящий чудо-младенец. В главном, но увы, не единственном измерении этого понятия — в собственно поэтическом даре. Пожалуй, сравнение с двумя (едва знакомыми между собой) львовянами может кое-что прояснить. И не только в судьбе Евгения Хорвата, но и в нашей общей судьбе — судьбе новой русской поэзии, начавшейся в 80 гг. прошлого века. Итак, первый львовянин был упитанное дитя на табуретке, дай ему конфетку, заговорит в рифму, да так ловко, так складно... И взрослые передавали его — годами семилетнего, годами девятнадцатилетнего, годами двадцатишестилетнего — из рук в руки, из Львова в Москву, из Москвы... ну и т.д.. Подкармливали, гладили по голове, ставили на табуретку... Мог зарифмовать все, но не зарифмовал ничего. Увлекся надуванием красных щек и топтанием на очередной табуретке в ожидании очередного леденца. Его тянуло к “настоящей карьере” — к писательским кооперативам, к переводческим заработкам, к подтасованным тогдашним тусовкам (слово, кстати существовало и в 80 гг. ). Теперь где-то чего-то преподает. Ему хотелось быть санкционированным кем-нибудь большим, как это у них в Москве было принято. Но “большие” не санкционировали его, иногда только выдавали конфетку... Второй, смешивший и раздражавший пижонством и безвкусицей (тросточка, трубка, жалкая элегантность и недорогой демонизм), умер недавно в Иерусалиме, успев перед смертью удивить: оказался настоящим поэтом. Был ли он им и тогда, в 80 гг.? Ох, не знаю, не знаю... Может быть, тогда я несправедлив был к нему. Этого манило скорее в Ленинград — к величинам потустороннего мира, к призракам обратной культуры, к котельным и дворницким. Он предпочел бы санкционировать себя сам, как это у нас было принято. Но у него не хватало сил... Стихотворческая способность Хорвата выходила далеко за пределы чисто версификационной, чисто формальной способности первого из львовских юношей. Эту удивительную способность следовало бы скорее назвать врожденным пониманием стиха — вещью крайне редкой в активном залоге (в пассивном, т. е. как абсолютный слух на стихи,она иногда еще встречается, хотя тоже нечасто и, к нашему общему несчастью, все реже). Способному в 19 лет написать: ...Мы хитрости своей стыдимся, но Аполлону не сдадимся, и в том неизъяснимый смак, что «Я» шагающая буква, и связки трав моя обувка, и на песке не след, но знак. («R латинское», 1980), ему были открыты все пути — от советской (московской) литературной карьеры (в “культурном”, в худшем случае, переводческом сегменте) до (ленинградской) котельной и дворницкой. Дело даже не в “недетской” рифмической, ритмической, строфической уверенности — дело во врожденном (вероятно) владении логическим телом стиха: если латинское «R» в заголовке, то русское «Я» в последней строке, и все стихотворение пятится, как украденные Гермесовы коровы "вперед хвостами”. И это, напоминаю, в 19 лет! Не думаю, однако, что эту свою свободу выбора (в рамках возможного тогда социального репертуара) Хорват действительно осознавал. Надо полагать, жизнь казалась ему детерминированной “ими” (это едва ли не всем тогда так казалось), и выход, казалось, был только “там”. * * * Ну, и что же случилось “там”? За короткие пять лет — с 1981, года отъезда в Германию, по 1986, когда двадцатипятилетний Евгений Хорват, судя по всему, прекратил писать стихи — он пропорхнул по дереву возможностей, в схематической и пунктирной форме демонстрирующему и параллельное, и последовательное состояние русской поэзии 80 гг. Да, собственно, и позднейшей, поскольку именно в 80 гг. с опорой на базовые фигуры предыдущего десятилетия, на завершителей первого всплеска чудом возрожденной в 50-60 гг. русской поэзии, была заложена зачаточная схема, в развертке которой мы и имеем удовольствие существовать. Хорват эту схему в каком-то смысле олицетворил. И именно поэтому приходится думать о нем. Хоть и тяжело это, и на нехорошие мысли наводит... Конечно, можно сформулировать со всей возможной безжалостностью (не означающей, конечно, несочувствия): личная трагедия Евгения Хорвата была в том, что человеческий склад его, человеческий объем совершенно не подходил к складу и, главное, размеру его дара. Он был (по секундарным материалам нашего издания это превосходно видно) — легкий, легкокостый, летучий человечек. Упрямый и мягкий. Блестящий и неловкий. Чем-то похожий на второго из львовских вундеркиндов. Вы скажете, таков был в конечном итоге и Осип Мандельштам. И то верно. Но Мандельштам знал, чего требует от него дар. В культуре, из которой Мандельштам вышел (какую бы вы культуру таковой не считали), это определялось как одно из краеугольных понятий. Хорват — советский полукровка, как и все мы — ничего такого не ведал. Да и время было не такое, чтобы понимать, что значит “подчинение дару” — время детей, проснувшихся в темной комнате и не понимающих, а где же взрослые. Или скажем так: дар — это дареная шуба. Каленая шуба, железная шуба, тяжелая воронья шуба с плеча великана — если она тебе не по силе и не по росту, то это тоже горе. Дар Хорвата требовал — возглавляй, основывай, иди напролом. А легкая его, летучая природа искала: за кем бы — старшим — пойти, к какому бы — уже кем-то окормленному — причту прибиться, как бы взять да обойти непробойную стену. Но никаких “старших” тогда не было — “старшие” наши сами были потерянные дети. Да и сейчас нет никаких “старших”, вот ведь какое несчастье... * * * Почти на каждой веточке нашего дерева, где Евгений Хорват на мгновенье присел и несколько раз прочирикал, остались приколоты листочки-стихи, отмеченные все тем же врожденным ему, органическим пониманием механизма стиха, все тем же врожденным ему совершенным звуком — от цитированного “Латинского R” до “Надгробной частушки” 1984 г. (...Но закончен мой полет. / Я в земле моей полег. / Над моею головою /мотылек теперь поет. // Червячок меня грызет, / голубок меня клюет. / Херувимской хоровою / человек меня спасет). Стихи, которые, по всей видимости, навсегда останутся. Но если бы не эта его эмблематическая важность, то легкого, немучительного сожаления о кишиневском принце да десятка чудных стихотворений — для будущих антологий — было бы (лично мне) мимолетно достаточно. Мало ли в нашей поэзии горьких судеб. Да и не только в поэзии. Быстрый переход Хорвата от кристаллических решеток условно Бродского к кустам (или храмам кустов) условно Аронзона, а от них к еще более скорому распадению на отдельные вскрики и всхлипы — к авангардизму с человеческим лицом Константина Кузьминского или с нечеловеческим (в смысле, с мистическим, затейливо — в тогдашнем вкусе — православным) — Игоря Бурихина грубо очерчивает контур дерева возможностей — или соблазнов — русской неподцензурной поэзии 80 гг. Коротко говоря, путешествие из советского ада на трансцедентные небеса и падение на простую твердую физическую землю — вдребезги! Кто хочет с этим путешествием конспективно ознакомиться — тому стоит хотя бы подержать в руках книгу Хорвата. Но и тому, кто просто хочет услышать это: Ты наклонись, Пречистая, — я шепну. Так спутано пространство в земном клубке что Ты и покрываешь в одной строке и на груди вмещаешься в образке — того, кому из черепа в вышину открылося отверстие в потолке. Олег Юрьев |