Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Олег Юрьев

Стихи

Стихи и хоры последнего времени

10 x 5. Книга стихов

С мая по февраль

С апреля по апрель

С ноября по апрель

С мая по ноябрь

С декабря по апрель

2009: С марта по ноябрь

22.02.2009

2008: С апреля по октябрь

С октября по март

Стихи за июнь — сентябрь 2007 г.

03.06.2007

17.12.2006

25.05.2006

24.07.2005

04.04.2004

16.09.2002

Стихи и хоры

Слушать запись авторского чтения стихов Олега Юрьева

О стихах

ТОЛЬКО ТРОЙКИ, СУЕТА МОЯ, СУДЬБА...
(о Викторе Сосноре и его стихотворении «Догорай, моя лучина, догорай... »)


ПОСЛЕДНЯЯ ПОБЕДА СУВОРОВА (О стихотворении
С. Г. Стратановского «Суворов» и немного о суворовском тексте в русской поэзии)


ПОЭТ ВСПОМИНАНИЯ (О Евгении Рейне и его стихотворении «В Павловском парке»)

Константин Вагинов, поэт на руинах

АНАБАЗИС ФУТУРИСТА: ОТ АЛБАНСКОГО КРУЛЯ ДО ШЕСТИСТОПНОГО ЯМБА (Об Илье Зданевиче)

Николай Олейников: загадки без разгадок

БЕЗ ВЕСТИ ПРОПАВШИЙ: Артур Хоминский как учебная модель по истории русского литературного модернизма

Ответ на опрос ж. "Воздух" (1, 2014) на тему о поэтической теме

Еремин, или Неуклонность (о стихах Михаила Еремина)

По ходу чтения (о книге В. Н. Топорова "Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического". М.: 1995

ИЗЛЕЧЕНИЕ ОТ ГЕНИАЛЬНОСТИ: Тихон Чурилин — лебедь и Лебядкин

БУРАТИНО РУССКОЙ ПОЭЗИИ: Сергей Нельдихен в Стране Дураков

ОБ ОЛЕГЕ ГРИГОРЬЕВЕ И ЕГО “КРАСНОЙ ТЕТРАДИ”

О СОПРОТИВЛЕНИИ МАТЕРИАЛА (О "Киреевском" Марии Степановой)

Ольга Мартынова, Олег Юрьев: ОКНО В ОКНО СО СМЕРТЬЮ (диалог о последних стихах Елены Шварц)

ВОЗМОЖНОСТЬ ОСВОБОЖДЕНИЯ (о «Схолиях» Сергея Шестакова)

ЮНЫЙ АЙЗЕНБЕРГ

О МИХАИЛЕ ЕРЕМИНЕ

БЕДНЫЙ ФОФАН (о двух новых томах Новой Библиотели поэта)

О РЕЗЕРВНОЙ МИФОЛОГИИ "УЛИССА"

ЗАПОЛНЕННОЕ ЗИЯНИЕ – 3, или СОЛДАТ НЕСОЗВАННОЙ АРМИИ

ТИХИЙ РИТОР (о стихах Алексея Порвина)

ОТВЕТЫ НА ОПРОС ЖУРНАЛА "ВОЗДУХ" (2, 2010)

Человек из Буковины (посмертная Австрия Пауля Целана), к семидесятипятилетию и девяностолетию поэта

Линор Горалик: Беседа с Олегом Юрьевым

Пан или пропал

Казус Красовицкого: победа себя

«Нецикады»

Даже Бенедикт Лившиц

О лирической настоятельности советского авангарда

ИЛЬЯ РИССЕНБЕРГ: На пути к новокнаанскому языку

Свидетельство

Новая русская хамофония

Два Миронова и наоборот

Мандельштам: Параллельно-перпендикулярное десятилетие

Предисловие к кн. И. В. Булатовский, "Стихи на время", М., 2009

Действительно золотой век. О стихах Валерия Шубинского

«Библиотека поэта» как машина времени...

Об Аронзоне...

Бедный юноша, ровесник... (Об Евгении Хорвате)

О поэтах как рыбах (Об Игоре Буренине и Сергее Дмитровском)

O понятии "великий поэт": ответ на анкету журнала «Воздух», 2, 2006

Свидетельство
Рец. на кн.: Е. Шварц.
Лоция ночи


И Т. Д.
(О "Полуострове"
Игоря Булатовского)


 Призрак Сергея
Вольфа


Ум

Выходящий

Заполненное зияние

Заелисейские поля
или Андрей Николев
по обе стороны Тулы


 Неюбилейные мысли

Стихи с комментариями

 Ольга Мартынова, Олег Юрьев

ОКНО В ОКНО СО СМЕРТЬЮ

Диалог о последних стихах Елены Шварц

ОЮ: Почему эта крошечная книга так сильно действует на все чувства? Потому что автор ее умер, скажет простая душа, и в этой почти оскорбительной наивности есть своя правда: ЕШ почти полвека, с шестидесятых годов,  дарила нас великими стихами, в последние два — два с половиной десятилетия у нее было издано всё (или почти всё). С середины 90-х годов очередные, если воспользоваться когдатошним совписовским жаргоном, книги выходили по мере их написания (с 1995-го, с «Песни птицы на дне морском», по 1999-й – вообще ежегодно). Все как будто бы привыкли к этой отдельной, как бы находящейся вне литературного цирка, независящей от него веренице книг, в каждой из которых были стихи навсегда. И к стихам навсегда, наверное, тоже привыкли.

И вот — последняя книга.

Больше — никогда.

Еще будут публикации из архивов — в первую очередь, дневники — и они станут ошеломляющей новостью, но то будет другое, не — новые стихи Елены Шварц: это сжимает сердце бесповоротностью. О личной утрате мы говорить не будем, но с прекращением этой вереницы книг — этой вереницы птиц, перелетных птиц — заканчивается целая эпоха или даже заканчивается отдельная “поэзия из одного поэта”, которой в последние десятилетия была в своей отдельности и в своей во всех смыслах независимости Елена Шварц.
Кто бы ни выбирал название для ее "последних стихов” — “Перелетная птица” — оно правильное и годилось бы почти для любой ее книги: перелетная птица ведь не кочевая и не бездомная птица, а наоборот — птица, живущая на два дома. Или, точнее: налету ищущая свой второй дом. ЕШ искала этот второй дом всю жизнь и, казалось, нашла его в последние годы в Италии — ездила туда часто, чувствовала себя там хорошо,  но почему так страшны итальянские стихи этой книги? Не потому ли, что едва найденный дом приходится оставлять и уходить в новый второй дом — в смерть: "Мы — перелетные птицы с этого света на тот..."?

ОМ: ЕШ выбрала Италию как второй дом задолго до того, как она физически попала в Италию. Помнишь старинную карту Венеции, которая висела у нее дома (потом пропала при пожаре) и стала причиной стихотворения “Дева верхом на Венеции и я у нее на плече” (1979)? На этой карте сверху была изображена эта дева: “на Венеции мокром тритоне”. Во всех ее книгах присутствует Италия. И в этой, конечно, тоже. В “Воспоминании о Риме” первая встреча с Италией в реальном мире описывается как пробуждение:

...И очнулась я, чуть отпив
Древле волчьего молока.

Я счастлива, что видела ЕШ в Италии, где она была счастлива. Я думаю, что страшные итальянские сны – не потому что Италия страшна, а потому что Италия пришла в страшный час как утешенье. Но час от этого не стал нестрашным.

Как флорентийский дюк,
Отравленный коварно,
Я угасаю...

Но есть, конечно, и специальный итальянский ужас. Ужас – оборотная сторона всего прекрасного. Страшна карнавальная Венеция в стихотворении “Aqua alta“, написанном 2 декабря 2008 г.: крысенок бросается в воду, лагуна метет площадь кружевной юбкой воды, колокола чеканят последние медяки времен. В “Esprit de Venise“, последнем стихотворении "Перелетной птицы", помеченном 1 марта 2010 года, наводнение спало, а страшный карнавал продолжается. Крысенок превратился в крысу, крыса в купца, купец с лицом на треть закрытом маской – в смертный ужас.

Я, когда прочитала это стихотворение, сразу же вспомнила (хотя здесь совсем другая обстановка), как за ЕШ кто-то гнался по зимней вечерней Венеции, как она от него убегала, как было страшно и пустынно и как она все-таки спаслась. Это ощущение ужаса, который она испытала, мне не передать. Я думала, у нас есть письмо, где она об этом пишет. Но нет. Когда ЕШ была в Италии, она писала нам каждый день из Рима (из интернет-кафе на площади с тритоном), а когда она бывала в других городах, мы каждый день звонили ей по телефону. И это был устный рассказ, который я, находясь под сильным впечатлением от услышанного, несколько раз пыталась пересказать, когда кто-то заводил речь о Венеции. Но это нельзя пересказать. Я оказывалась в ситуации, как если бы я начинала говорить на малознакомом иностранном языке: после полуфразы – обрыв. Я думаю здесь, в этом стихотворении, ощущение смертного ужаса, сходного с тем, что она испытала тогда и что звучало в ее голосе.

ОЮ: Но, думаю, при всей привязанности к Италии, Петербург всё же остался для нее первым домом навсегда, даже и в смерти. Собственно, Петербург — сам по себе смерть, это знают все, кто там вырос: смерть, привычная, любимая, в которую мы рождаемся, и Лена от него не смогла и не захотела бы отказаться. Но от Италии, второго дома, оказавшегося временным, отказываться приходилось. И Италия стала страшной.
OM: Получается, что от Петербурга и невозможно отказаться, он ждет любого – по ту сторону.
ОЮ: Ну, положим, не любого, а любого петербуржца. Хотя, конечно, соблазнительно представить, как ныне уже, вероятно, не такой уж и дикой тунгус, или зырянин, к которому Тютчева в советское время приводили, или всё еще друг степей калмык умирает у себя на кошме, или на шкуре, или в районной больничке, окруженной полярной ночью, и оказывается на том свете в Петербурге среди зеркальных сияний небес и реки. А то и зулус какой-нибудь. Но поверить в это трудно.

ОМ: Однако так это и получается в образе, который ты сам предлагаешь. И ЕШ тоже часто говорила о близости Петербурга к царству мертвых как о причине особой напряженности духовной жизни в этом городе. Еще она много раз говорила о важности того, что ее детство прошло в так называемом “Египетском доме” на улице Каляева (или, как она сама говорила и писала, облагораживая советское название, на Каляевой; сегодня это, впрочем, снова Захарьевская), под сенью бога Гора и фараонов, “как будто провела детство в пирамиде”.

Если Петербург – это такой дом, в котором реальный мир и потусторонний мир как бы существуют одновременно, это означает, что полет  “с этого света на тот” является в нем полетом по кругу, по орбите, и это дает возможность выбрать себе еще один второй дом.

ОЮ: Равный первому.

Я бы сказал, что эта книга не только маленькое собрание великих стихов — это окно в смерть. Или даже так: окно в окно в смерть. Окно, в котором еще одно окно, в свою уже очередь отворенное в смерть, и у первого окна сидит поэт и пристально вглядывается то туда, то обратно, в свою прошлую — уже прошлую!— жизнь... А тем самым и в нас, в нашу жизнь, остающуюся позади... Поэтому центральное, на мой взгляд, стихотворение книги — "Воспоминание о реанимации с видом на Невы теченье": "...Я у окна лежала и внезапно взяла каталку сильная вода..." В больничное окно уносит поэта, в смерть-Неву... И эта последняя, уже действительно последняя надежда: "И зеркало к губам мне поднесут / И в нем я нового увижу постояльца..." Зеркало — это ведь тоже окно, не правда ли?

ОМ: Возникает такая система окон, как система зеркал, окружающих и отражающих друг друга. В этом стихотворении до этого последнего окна есть еще предпоследнее:

Я у окна лежала и внезапно
Взяла каталку сильная вода.
Я в ней, как будто Ромул, утопала,
А вместо Рема ёрзала беда.

И влекло меня и крутило
У моста на Фонтанке и Мойке.
Выходите встречать, египтянки,
Наклоняйтесь ко мне, портомойки.

Здесь, в этом предпоследнем окне видны (перелетной птице) сразу два ее дома: Рим и петербургская египетская пирамида раннего детства.

ОЮ: Мне кажется, важно осознать внутреннюю границу. Письмо с сообщением о диагнозе мы получили от Лены в августе 2009 года, едва ли не в тот же день, как его поставили, но в первом же стихотворении “Перелетной птицы”, во второй части “Вестей из старости”, мы читаем, что “...Синева слетела / На сугробы сада, / И синица спела — / Больше жить не надо” (25 февр. 2008). Это не синица спела, что больше жить не надо, это сказал поэт: синица спела — и хватит. И следующее — волшебное! — от 18 июня:

...Нет, вся я не испелась, нет,
Как будто черные ключи,
Вскипая гласными и кровью,
Берут источник в темной ночи
Из моря морфия, Морфея...

И вот — диагноз. Главное стихотворение перед ним — упомянутое уже “Мы перелетные птицы с этого света на тот. / (Тот — по-немецки так грубо — tot .)” (12 июня 2009). Первое после него:

Это было Петром, это было Иваном,
Это жизнию было — опьяневшей, румяной.
А вот нынче осталась ерунда, пустячок...
(16 окт. 2009)

— о всеобщей участи, сплавленной с личной.

ОМ: Вот это и есть ответ на то, с чего ты начал: почему “эта книга так сильно действует на все чувства”. Она говорит с последней ясностью и трезвостью о всеобщей участи. В этой книге особенно выделена одна тема поэзии ЕШ, поэзии с одной стороны, необыкновенной разнообразной, с другой стороны, последовательно верной нескольким темам, выбранным автором еще в юности. В том, что особенно выделено в этой книге, ЕШ поэт экзистенциального трагизма. Здесь выступает на первый план ужас жизни как таковой, обреченность всего рожденного. В одном стихотворении 1997 года это было сформулировано с классицистической отчетливостью, даже с некоторой торжественностью:

Тоска вам сердце не сжимала?
И безнадежность не ворчала,
Как лев на раненом осле?
И душу боль не замещала?
Так Вы не жили на земле.

ОЮ: Я бы сказал, это звучит, особенно в конце, скорее по-тютчевски, т. е. как романтический фрагмент подразумеваемой классицистической оды (о чем в свое время писал Тынянов). Вообще, Тютчев и Шварц — это особая тема, хотя “Маленькая ода к безнадежности” (1997) отсылает и к Жуковскому-Гете с его “Кто слез на хлеб свой не ронял...” Вообще она была очень сознательна в определении историко-литературных связей своих стихов, много думала о них и всегда как бы жила в истории поэзии, причем не только русской.

ОМ: Одно из свойств стихов ЕШ, которое, кстати, не перечислено в ее тексте “Три особенности моих стихов” (там она называет четыре) – они как объектив фотоаппарата,  фиксирующего всё, что мы сами не видим – ни глядя на себя в зеркало, ни глядя друг на друга. Как бы помимо собственной наблюдательности автора, которая сама по себе достаточна сильна и проявляется и в других жанрах, в прозе, в письмах, в дневниках. Скоро будут опубликованы ее детские дневники, там есть место, где ЕШ формулирует взросление, переход из бесполого и бесстрастного детства – в темную чувственность юности. Я не знаю, кому это еще удалось – в этом возрасте – так четко сказать, кому удалось так четко обозначить эту границу в самый момент перехода этой границы. То что ей это удалось, в общем-то, совершенно исключительное событие.

И это свойство автора и стихов сохраняется до конца. Вот последнее фотографическое наблюдение над собой в стихотворении “Как флорентийский дюк”, предпоследнем в книге:

Уже почти вовне,
Уже почти снаружи.
Глаза туманятся, мерцая,
Смотрят вчуже.

Поэт фотографирует всё, что видит по ту и по эту сторону жизни, во сне и в яви, фотографирует себя – изнутри и снаружи. Изнутри – свои виденья, но и изнутри тела, как это было, например, еще в “Элегии на рентгеновский снимок моего черепа”. Снаружи – беспощадно: “Вести из старости, на улице”:

Вдруг зеркало по мне скользнуло,
Чуть издеваясь, чутя казня, —
Придурковатая старуха
Взглянула косо на меня.

Если зеркало — окно, то здесь это окно в старость.

ОЮ: Старость была почти равна для нее смерти и чуть ли не хуже. Если я не ошибаюсь, старость оскорбляла ее как таковая.

ОМ: Сейчас еще трудно сказать, что мы “вчитываем” в стихи последней книги, зная, что она последняя. Я уже говорила, что при всем головокружительном разнообразии тем и образов, у ЕШ были устойчивые мотивы, к которым она возвращалась на протяжении всей жизни. 

Вот стихотворение-двойник к “Это было Петром, это было Иваном”:

Земля, земля, ты ешь людей,
Рождая им взамен
Кастальский ключ, гвоздики луч,
И камень, и сирень.
(1981)

Или вот двойник к “Вестям из старости” –  “Как стыдно стариться...”:

Я знаю – почему так больно, 
Но почему так стыдно, стыдно...
(1994)

Это стихотворение трогает вообще любого читателя, даже совсем не читателя стихов. У ЕШ много таких стихов, которые с одной стороны очень просты по речевому жесту, а с другой стороны очень диалогичны по отношению к мировой литературе, поэтической, философской или мистической. И старость она (будучи вечным подростком, мудрым ребенком-небожителем) описывает такими простыми словами именно потому, что они для нее часть разговора с предшественниками. Мало кто из мудрецов и поэтов не остановился у этого страшного зеркала. Вот, например, старик, стыдящийся своей старости – из антологии китайских поэтов академика Алексеева (ЕШ и китайская литература – отдельная и важная тема): “Седой волос пьяного старика смешон. Конфужусь”.

Я не уверена, что старость была равна смерти. Скорее это был предмет для осознания и для внутренней работы, поэтической и человеческой. Смерть не может быть предметом работы, обработки, потому что последнее слово – в любом случае за ней.

ОЮ: Я не думаю, что старость была для нее равна смерти. Я думаю, что умирать ей было не стыдно, а стареть — стыдно. Люди бывают разные, некоторым стыдно умирать, а стареть — вроде бы и ничего.

ОМ: Посмертно опубликованные стихи часто становятся знаменитыми – от державинской “Реки времен” — до “Как хорошо в покинутых местах...” Аронзона (у него, конечно, все стихи напечатаны посмертно, но это он даже не успел ввести в список своих стихов). В последней книге ЕШ тоже есть стихи, которые войдут в число ее самых знаменитых стихов. Я думаю, это будут в любом случае “Вести из старости” и “Это было Петром, это было Иваном...”.

ОЮ: А я думаю: "Воспоминание о реанимации с видом на Невы теченье". И, конечно, “Нет, не истрачу весь талан...” (это где о Морфее и морфии). Это как минимум!

ОМ: Ну именно что как минимум. Поэтому в том, что мы называем разные пары стихов нет никакого противоречия.

Стихотворение “Нет, не истрачу весь талан...”, где вторая строфа начинается строчкой “...Нет, вся я не испелась, нет...” – это ведь, в сущности, “Памятник”. Но не только и не столько о славе, о здании человеческой культуры выше всяких пирамид, сколько о вечности поэтической энергии, о поэзии как космической стихии, о пятой стихии из пятой стороны света. Эта сторона света, открытая поэтом еще в «Элегии на пятую сторону света», а в “Перелетной птице” названная конечной целью перелетных птиц, становится все ближе, кажется вот-вот и поэт, а значит и читатель, ее увидит. В стихотворении “Обводный канал” напрягается поэтическое зрение и рифма призывается на помощь (но ее помощь остается тайной):

Но если есть такая жажда,
Чего – не знаю
(может, рифма знает),
То, значит, существует неизвестный
Предмет таких желаний –
Нечаянная, смутная страна неведомого счастья, упоенья...

ОЮ: Я бы сказал, что вся эта книга — своего рода совокупный, многосторонний, противоречивый  “Памятник”! При всей разности углов зрения в разных стихотворениях, при всей сложности высказывания, результирующим, совокупным образом книги является вечность поэзии, ее вознесение над земным мусором и над земной прелестью и ее вечное существование.

ОМ: Ты говорил вначале о том, что у ЕШ начиная с середины девяностых выходили регулярно сборники новых стихов (что было очень важно, особенно если помнить про советские непечатные годы). И вот теперь эта последняя книга – последняя воля (в обоих смыслах – волеизъявление и волевое усилие) и последний подарок автора.

Теперь она вся в книгах.

ОЮ: Не для нас. Для нас она где-то рядом, где-то всегда есть как живой любимый человек. Но вообще ты, конечно права. Теперь она вся в книгах.

ОМ: И в “пятой стороне света”.

Январь 2012 г.

Франкфурт-на-Майне

 

Опубл.: „Новый мир“, 4, 2012

Tot (нем.) — мертв. Это своего рода лингвистическая шутка: “грубо” здесь означает “слишком прямо сказано” (прим. ОМ).