Олег Юрьев

Стихи

Стихи и хоры последнего времени

10 x 5. Книга стихов

С мая по февраль

С апреля по апрель

С ноября по апрель

С мая по ноябрь

С декабря по апрель

2009: С марта по ноябрь

22.02.2009

2008: С апреля по октябрь

С октября по март

Стихи за июнь — сентябрь 2007 г.

03.06.2007

17.12.2006

25.05.2006

24.07.2005

04.04.2004

16.09.2002

Стихи и хоры

О стихах

Олег Юрьев

ТИХИЙ РИТОР

о стихах Алексея Порвина

Немного хронологии

Как ты входишь в сталь, даже не глядя на
ушко той иглы, что стала осью земной,
раздвигая блеск? Господи, ледяна,
бела Твоя поступь, как смотрящий за мной
мой архангел сна, льющий сукно трубой...

(Альманах Новой Камеры хранения. Выпуск шестнадцатый от 13.10.2007)

„Вот взгляните, Олег, — вероятно, такая эстетика должна Вам быть ближе, чем мне. —написал мне когда-то — сейчас кажется, уже очень давно! — Дмитрий Кузьмин. — Может, вам пригодится в альманах НКХ?“

Перенося эти строчки из почтовой программы, я совершенно случайно взглянул на дату письма: 11 сентября 2007 года. Сегодня, как нарочно, 11 сентября 2010 года, честное слово! Стало быть, „когда-то очень давно“ — это ровно три года назад. Всего три года назад я получил подборку стихов Алексея Порвина и три стихотворения оттуда действительно „пригодились“ в „Альманах Новой Камеры хранения“; три года назад началось наше знакомство.

За эти три года — ничтожный, в сущности, срок — Порвин совершил эволюцию, за которой я наблюдал и наблюдаю с возрастающим волнением.  Не стоит повторять другими словами, если уже сказано и хорошо сказано:

Среди нынешних молодых поэтов 28-летний Порвин резко выделяется органичностью и интенсивностью живой, немеханической связи с поэзией прошлого, русской и европейской. Его стих естественно «помнит» Тютчева и Рильке, Тарковского и Вагинова, Пастернака и Малларме. Но это не легкая память эпигона. Пор­вин очень быстро, за несколько лет, смог вычленить из внутри- и околокультурных шумов генетический код собственного голоса. —

написал, рецензируя первую книгу Алексея Порвина, В. И. Шубинский(1) . Именно так. За три коротких, но, видимо, медленных года Порвин не только успел занять место среди „нынешних молодых поэтов“, и даже „резко“ между ними „выделиться“,  но и действительно — что, с моей точки зрения, куда важнее всякой литературной социализации — (2) до некоторой степени определился с собственной индивидуальной поэтикой. Это редкость не только среди стихотворцев нескольких последних поколений, воспитанных на принципиальном „разрешении себе чужих голосов“. Вне эпох усиленного и ускоренного литературного горообразования, т. е. „золотых“ и „серебряных“ веков, быстрое формирование собственной поэтики вообще скорее исключение, чем правило. В промежуточные времена поэты растут медленно. 

Отступление о поэтике

Однажды Эльга Львовна Линецкая (3) заметила (собственно, не однажды — она говорила это много раз, в том числе и мне), что чужая поэтика разрушает поэта, так как поэт постоянно находится в процессе создания своей. Мне эта фраза кажется существенной не столько даже в связи с поводом, по какому была сказана (4). Бывают разные случаи, разные времена, разные люди и я далеко не уверен в непременной разрушительности всякой чужой поэтики для всякой своей. Но мне кажется существенным рабочее определение поэтакак существа, постоянно находящегося в состоянии создания поэтики. Это как-то очень ясно отделяет поэта от непоэта или от бывшего поэта — т. е. от того, кто никогда не находился в состоянии создания поэтики, пользовался готовой или вообще не пользовался никакой, а также от того, кто этот процесс завершил и живет с процентов. „До некоторой степени определился с собственной поэтикой “ — применительно к Алексею Порвину оговорка важная: ни в коем случае я не хочу сказать, что его индивидуальная поэтика навеки отчеканилась в том виде, в каком она существует сейчас (и представлена в этой книге), т. е. что она не имеет возможностей внутреннего развития и самопреодоления. Еще как имеет, и это, быть может, самое важное из всего выше- и нижесказанного!

Имеет даже несмотря на то (а может, и благодаря тому), что у порвинского письма есть ощутимое свойство быстро сгущаться, затвердевать, кристаллизоваться, оформляться в устойчивые структуры. Найденное превращается в готовое, готовое используется с некоторым избытком, перепроизводством (для следящего за текущим потоком сочиняемых им стихов — очевидным, для читателя этого, очень внимательно избранного “избранного” — трудноуловимым). Это перенасыщение преодолевается не только безжалостным отбором, но и новыми витками, новыми слоями стихового развития, чаще всего очень тонкими, очень осторожными. Алексей Порвин постоянно думает о механизме стиха, о его изменении и усовершенствовании, и усилие этой мысли переводит его стихи с одного витка на другой, из одного слоя в следующий.

В наше время, когда подавляющему большинству стихопишущих вообще неизвестно, что у стиха есть механизм или — в лучшем случае — что о нем можно думать не извне, как филолог, а изнутри, как поэт, это качество исключительно редкое и исключительно ценное. Постороннему наблюдателю оно не очень заметно, поскольку направлено туда, где механизмы обычно и находятся, т. е. внутрь, под кожух. Посторонний наблюдатель обычно принимает за механизм стиха внешние украшения, видимое — то, что снаружи. Механизм стиха — это конфигурация внутренних сочленений, позволяющих стиху двигаться. На всех уровнях — ритмических, фонических, строфических, даже графических, но прежде всего, непосредственно образопорождающих. Размышление поэта о стиховом механизме проявляется прежде всего в постоянной практической проверке этой конфигурации, в ее — осторожном и тонком — изменении, доразвитии. Но иногда об этом говорится и прямо (если это можно назвать “прямо”):

Ямба и хорея рифлёный обод,
не прокатывайся по волне:
утлый отпечаток, уставясь в оба,
высмотрит колонны на дне,

амфоры, облепленные тягучей
тенью слабо волнуемых вод:
где-то там – изъятый из слова, лучший,
позабывшийся обиход.

Пусть следы останутся на грунтовом,
пусть – на глиняном, скользком пути:
вдавлены колёса под нужным словом;
без обоза – вряд ли дойти:

вдавлены колёса, и чуть буксуя,
нам в подмогу направился путь;
этот груз нелёгкий – везёшь не всуе,
никаких тебе как-нибудь.

Кстати, четыре четверостишия — характерный порвинский формат. Почти твердая форма, хотя как можно превратить четыре четверостишия в твердую форму? Все на свете пишут четыре четверостишия. Но, видимо, можно. Благодаря упомянутому свойству — повышенной стиховой затвердеваемости почти на всех уровнях. Один из этих уровней, один из основных для Алексея Порвина и один из наиболее интересных для наблюдателя его становящейся поэтики — логическое строение текста, отраженное в грамматических формах.

Сад риторических фигур

Грамматические формы как источник поэтической образности — явление не то что неизвестное, но в целом недозамеченное и недооцененное. Когда Тютчев говорит “Молчи, скрывайся и таи...”, то, помимо непосредственного смыслообраза великого стихотворения, на нас действует — и я утверждаю, что это при надлежащем применении сильнодействующее средство — грамматическая его форма: форма обращения, повелительное наклонение, всегда создающее напряжение между согласием и несогласием, принятием “повеления” на свой счет и отнесением его на самообращение автора. В сущности, в серьезных стихах повелительное наклонение — один из самых сложных, и по применению, и по результату, психологических инструментов.  

Я, конечно, неслучайно завел речь о повелительном наклонении. В стихах Алексея Порвина оно не просто часто встречается — оно очень часто встречается. Оно, можно сказать, “первенствует”. Нет никакого смысла в доказательных цитатах и подсчетах — достаточно перевернуть несколько страниц, хотя бы прямо с начала: “Кто бы ты ни — нас прозрачным шаром породи;/ в нас не тони”, “Сядем, на двоих разложим голос”, “Толкай вещицы, не всхлипывай. / С медведем заспанным мы пошли — бывай, / мни под полой вместо денег трухлявый плюш” — три выхода в повелительное наклонение в пяти первых стихотворениях книги. Но дело не только в императиве как таковом — использование у Порвина интонационной и образной способности грамматических функций и риторических фигур ощущается массированным приемом. Характерны постоянные вопросительные конструкции (вопросы не всегда “риторические”, в том смысле, что у них не всегда есть подразумеваемый ответ, но и такие тоже имеются), часто в рамках несущей всё стихотворение конструкции “вопрос(ы) – ответ(ы)”. Даже характерное барочное жестоуказание имеет место: “вот и солнце которым дан...” Только с восклицаниями, кажется мне, негусто: наш ритор — тихий.

Чтобы не выглядеть голословным, приведу почти случайно “расхлопнутое” стихотворение, оказывающее в своей четырехстрофности и укрепленности логических вопросительных, изъявительных и повелительных структур вполне типичной порвинской “твердой формой”:

Кириллица, как воск, течет
к изножью пламени, а там
что сквозь шипение увидишь?
Мое лицо иль этот свет?

Бери же жгучей каплей всё –
и снова не отдерни рук;
доской скрипящей под ступнями
поболе пламени – побудь.

Перил горящих под рукой
изношен, вьется фитилек,
тоска ли льнет к озябшим пальцам?
Оно ли лестницей идет?

Оно легко идет наверх
и с ношей пламени, и так,
то скатится опять к началу
гори, гори, моя, то – нет.

Бесконечный, неостановимый, тихий разговор — с собой? с миром? Иногда с собой, иногда с миром, иногда непонятно с кем и с чем (можно и нужно подумать!), но почти никогда с “читателем” — ни в наивно-реальном, ни в “риторически-условном” виде. Было бы и странно. Если бы стихи Порвина были сообщениями для подразумеваемого читателя, растолковыванием авторских мыслей и чувств, добровольным обслуживанием читательской потребности в плоскости для психосоциальной идентификации, то автором этого предисловия был бы, вероятно, другой человек.

Действительно, разговор? (Вот и сам я, кажется, постепенно заражаюсь риторическими интонациями!) Или образ разговора? Разговор как образ? Разговор, а точнее, риторический диспут — генеральный, совокупный, результирующий образ мира в поэзии Порвина и образ самой этой поэзии. Вопросы, ответы, побуждения, просьбы, жестоуказания — базовые структурные элементы этого образа, этого мира, этой поэтики, этого сада риторических фигур.

Историко-литературное отступление

Таким образом, поэтика Алексея Порвина — знает он сам об этом или не знает — начинается заметно раньше начала русской поэзии по ее школьной хронологии. Всем нам, как известно, “первый звук Хотинской оды” стал так или иначе “первым криком жизни”, но риторические вирши XVII века, диалогические и поучительные, принадлежат, конечно же, к пренатальному периоду русской поэзии в ее современном смысле. Родство их внутренних структур со внутренними структурами стихов Алексея Порвина кажется мне очевидным.

”Живая, немеханическая связь с поэзией прошлого”, “память стиха”, о которой идет речь в вышепроцитированной рецензии В. И. Шубинского, тысячью разнообразных вещей отличается от “полистилистики” конца 80-х и первой половины 90-х гг. прошлого века (которая была своего рода почетной капитуляцией перед чужими, любимыми, великими голосами, неизводимо звучащими в умных и памятливых позднесоветских головах), но прежде всего она отличается от нее по вектору, по направлению воздействия. Не прошлое обогащает свистом своих бесчисленных голосов незамысловатую воробьиную песенку настоящего, а новый поэт с его — сейчас несущественно, какими путями созданной —  поэтикой дает звучание замолкшим голосам или неожиданно обновляет привычно звучащие. Собственно, поэт порождает своих предшественников. Вольно или невольно, сознательно или бессознательно. К примеру, не Тютчев и Фет “породили” символистов — совершенно наоборот: русские символисты породили Тютчева и Фета, какими мы их теперь знаем (к сожалению, с тех пор никто этим больше не занимался — Тютчев и Фет у нас до сих пор начала ХХ века). Или: в сравнительно недавнее время, Иосиф Бродский вновь создал Кантемира своим “Подражанием”. Каждый настоящий поэт является праотцем собственной родословной, и Порвин тут не исключение. По интонационной линии его родословная идет (если очень грубо прикинуть) от Михаила Еремина с его настойчивой вопросительностью, положенной в основу интонационной структуры характерного ереминского восьмистишия, тоже своего рода “твердой формы” — через русский символизм, раскруживший в серебряном тумане тютчевские повелительные и вопросительные интонации и фетовские назывные предложения — через одическое жестоуказание с его “вот” и “се” — к допетровской риторике. Какой же длинной родословной обзавелся молодой поэт в наш новейший, решивший не помнить уже вообще никакого родства век! Но длинная родословная — это не только преимущество и “патент на благородство”, это, не говоря уже об ответственности, и длинный список разнообразных опасностей. Не зря французы говорят “Cousinage - dangereux voisinage”.

Родство — опасное соседство

Интонационная линия, естественно, далеко не единственная возможная линия родства, как интонационная-логическая структура текста далеко не единственная его характеристика. Выше я сосредоточился лишь на образных средствах и генеалогических линиях именно этого происхождения, но можно было бы коснуться и культуры самостирающегося, беспредметного слова у Порвина, что, конечно, в его случае является техникой отчетливо символистского происхождения. Вообще, при охоте расклеивать смешные ярлыки легко было бы записать Порвина в “неосимволисты” (точнее, “записать его неосимволистом”, поскольку никаких других “неосимволистов” у нас пока что не наблюдается) — “точное” слово акмеистов и “зеркальное” слово обериутов он, кажется, просто-напросто перепрыгнул в своем вышеописанном тройном или четверном прыжке от Еремина до Сильвестра Медведева.
Опасность отчасти беспредметного, а, значит, и отчасти бессловесного слова, попросту говоря, опасность оперирования абстрактными сущностями (или конкретными понятиями, из-под которых торчат уши не полностью спрятанных абстрактных сущностей) есть генетическая опасность любого “символического поэта”, да и всякого стихотворца, слишком полагающегося на силу слов. У Блока треть стихов состоит из таких “мертвых слов” (значения которых он в конце жизни и сам уже не понимал, в чем печально признавался Ходасевичу (5) ), для него это было трагедией и предзнаменованием смерти — смерти культуры и едва ли не своей собственной. Но если не обеспеченное ничем, кроме словарного значения, слово осознается не как трагедия и не как опасность, а как нейтральное или даже положительное качество, модная вещь, прогрессивная штучка, то открывается путь к механически конструируемой образности, к готовым порождающим алгоритмам, знакомым нам, к примеру, по ряду вариантов позднесоветского “постмодерна” и комсомольского “авангарда”. 

“Родство — опасное соседство”: время от времени стих Порвина натыкается на опасности беспредметного слова:

Вот устремляется решимость
со дна, которым сад накрыт...

или

...считай, о луч, до счастья вёрсты,
сигнальным веруя кострам...

Хорошие стихи — но, пожалуй, в них чуть больше доверия к некоторым словам — “сигнальным кострам”, чем те сами по себе, без претворяющего усилия и усиления, заслуживают. Можно сформулировать и по-другому, в терминах предыдущего изложения: в иных случаях риторика может превратиться из образного приема в... риторику, повелительное наклонение — в поучительное, жестоуказание — в жест. Особенно учитывая склонность Алексея Порвина к повторению пройденного и закреплению найденного, в его случае свойство, необходимое для развития, а не изъян. В целом это правильный ход для поэта — в чем же его назначение, как не в расширении и обозначении пространств, а затем обживании их, освоении, утеплении? Но со свойством этим надо уметь обходиться (как и с любым другим, впрочем). Кажется, Порвин умеет. Его уберегает от застаивания, застывания постоянное нахождение в состоянии создания поэтики и, думаю, сам русский стих, к которому он так сосредоточенно внимателен — стих, генетической памятью знающий выходы с очередного витка.

Личное отступление

Помимо всего прочего, у меня есть и личная причина радоваться, читая лучшие стихи Алексея Порвина (а в этой книге, с моей точки зрения, собраны на сегодняшний день лучшие). И личная причина опасаться, представляя себе опасности и угрозы на его дай ему Бог долгом пути, где непременно будут еще и повороты, и остановки, и развилки. Причина эта — Петербург.

Снова, чтобы не заниматься пересказом сказанного, процитирую — на этот раз несколько менее прилично — себя самого, из давней статьи об Игоре Булатовском (6):

“...появление новых "петербургских" поэтов на каждом последующем историческом этапе обозначает прежде всего одну, для всех нас жизненно важную вещь — город, этот страшный, вонючий, любимый, цепями прикованный к дельте кит, жив, еще дышит, еще вздрагивает, еще скидывает с себя и давит людей, кормит их своим потом, своей кровью, своим болотным, блаженным выдохом-газом. <...> Весьма сомнительное удовольствие сидеть на последнем, самом нижнем суку родословного древа — шавки подпрыгивают и норовят ухватить за штаны, и не в кого самортизировать, падая. Нет никакого удовольствия быть (или чувствовать себя, что, впрочем, одно и то же) последним поколением...”.

Сегодня — я знаю, я вижу, я слышу это! — у нашего родословного древа новая поросль, на ней новая, юная птица — сосредоточенно и тихо поющая вовнутрь себя птица-ритор. Страшно спугнуть ее, страшно поторопиться и с похвалами, и с предостережениями, но и промолчать невозможно.

Олег Юрьев

Опубл: в кн. Алексей Порвин, “Стихотворения”, М.: НЛО, 2011