Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Валерий Шубинский

Стихи

Новые стихи (17.10.2015)

Новые стихи (20.09.2014)

Новые стихи (30.11.2013)

Новые стихи (29.04.2013)

С луной и без луны

19.03.2012

Одно летнее и три зимних стихотворения

CIRCUS

Стихи 2009-2010 гг.

18.07.2009

20.07.2008

25.04.2007

25.05.2006

09.04.2005

4.04.2004

14.07.2003

16.09.2002

Стихи 1998-2000 гг.

Стихи 1984-1993 гг.

Имена немых

О стихах

Не о дереве, а о лесе

ПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского

Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове)

Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.)

Открытый голос (об Алле Горбуновой)

Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова

СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского)

ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском)

ДИКАЯ МУЗЫКА

ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО

ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина)

ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова)

РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской)

О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ

МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана)

Две вечности Сергея Стратановского

В лучащихся адах

Стиляга и леди

Дурацкая машкера

Сад невозможной встречи

Век неизвестного металла?

об Алексее Порвине

об Илье Кучерове

об Александре Миронове

Во мне конец/во мне начало

Дорогая простота

Изобилие и точность

ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

ВЕЩИ И ОСКОЛКИ

ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева)

Вновь я посетил

Два голоса

Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин»

Игроки и игралища

АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона)

ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах")

"Абсолютный дворник"

Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме)

Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер»

От Обводного до Грибоедовского
(о ленинградских ЛИТО 1980-х)


Плавание к началу времен
Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает".

Два голоса
(рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде)


Внутри мелодии.
Игорь Булатовский
"Полуостров"


Наше необщее
вчера


Утопия свободы
и утопия культуры


Олег Чухонцев.
Фифи-а"


Андрей Поляков
«Для тех, кто спит».


Дмитрий Бобышев
«Знакомства слов»


В движении.
О стихах О. Юрьева


Александр Миронов,
Избранное.


Вертикаль и
горизонталь


Сергей Вольф,
"Розовощекий павлин"


Алексей Цветков
"Дивно молвить"


Садовник и сад
(О поэзии Е. Шварц)


В эпоху поздней бронзы

Сергей Стратановский
"Тьма дневная"




     Дмитрий Бобышев. «Знакомства слов»
      М., НЛО. «Поэзия русской диаспоры», 2003.


      (опубл. в ж. "Критическая масса", № 3, 2003)

      В кругу ленинградских «шестидесятников» Дмитрий Бобышев всегда стоял несколько особняком. Дело, конечно, не в тех малоинтересных ныне изгибах личных отношений, из-за которых его имя в четверке так называемых «ахматовских сирот» (какое дурацкое определение!) иногда поминается через паузу, как будто с запинкой. Бобышев несколько отличается от большинства своих сверстников и по мировосприятию, и по поэтике; и не случайно он – единственный из них! – органично вошел в ленинградскую «вторую культуру» следующего десятилетия. Трудно представить себе стихи, скажем, Евгения Рейна на страницах «Часов» или «Обводного канала».
      Ранний Бобышев в большей мере принадлежит своему времени. Характерны не только прекрасная и обаятельная культурная жадность и некоторая (не менее обаятельная) наивность, но и особенности пластического мышления. «Медленный взгляд» на предмет, обнажающий его скрытую сущность и скрытые связи, вошел в русскую поэзию на заре неомодернистского движения второй половины завершившегося столетия, под влиянием отчасти англоязычной поэзии XX века, отчасти кинематографа. Им широко пользовался Бродский в середине 1960-х, но еще раньше он появился у Беллы Ахмадуллиной. Своеобразие и даже революционность таких ее стихотворений, как «Мотороллер» (1959), едва ли способна была оценить аудитория Лужников, где очаровательная юная поэтесса срывала в те годы овации. Другой, не менее выразительный пример – «Шведский тупик»(1962) Станислава Красовицкого. А вот как работает этот прием у Бобышева:
     
      Всей безобразной, грубою листовой,
      среди других кустарников изгнанник,
      лишенный и ровесников, и нянек,
      всерьез никем не принятый, ольшаник
      якшается с картофельной ботвой.
     
      При этом каждый лист изнанкой ржавой
      уж не стыдится сходства с той канавой
      в которой грязнет, глохнет каждый ствол…
     
      («Возможности»)
     
      Холодная и зоркая отстраненность здесь не скрашена, как в стихах Бродского той поры, лиризмом. «Отрешенность совершенства», купленная ценой одиночества – тема стихотворения, она же характеризует его тональность. Однако именно начиная с 1965 года, когда написано это стихотворение, путь Бобышева-поэта начинает все больше расходиться с путем Бродского и других «сирот» (еще не «сирот», собственно - Ахматова умерла год спустя).
      Культ «тайной свободы», одинокого и молчаливого сопротивления внешним обстоятельствам, персоналистский пафос – это то, что так или иначе объединяло почти всех ленинградских шестидесятников, от Уфлянда до Кушнера. Соответственно, и поэтический язык, рационалистичный, современный, «городской», одновременно демократичный и книжный, должен был, по идее, помогать персонализации говорящего. Однако самоопределение личности происходило в рамках социальной страты. Человек осознавал себя как «советский (антисоветский) интеллигент» с типовой биографией и предсказуемыми реакциями, которые самому ему казались, однако, индивидуальными и неповторимыми. Из этой ситуации возможны были различные выходы. Самым парадоксальным был выход, найденный Бродским и определивший литературный мэйнстрим на четверть века. Свойственное интеллигентской речи тех лет сочетание книжного синтаксиса и нарочито «урловой» лексики (в сочетании с лексикой квазинаучной) легло у него в основу индивидуального поэтического языка; аналитика обросла плотью и стала метафизикой; либерально-западническая идеология, освобожденная от лицемерия, доведенная до крайних выводов (невзирая на политкорректность) превратилась в своеобычное миросозерцание. Так ценимое просвещенным обывателем «тепло» Бродский не вытеснил, а попросту разложил на краткий жар и долгий обжигающий холод. Противоположным был путь Леонида Аронзона: не анализ, а синтез, не замедленное, а остановленное время, лирическая магия, лексический минимализм, освобождение от всего конкретного, социального и сословного, обретение предельной персональности внутри предельно безличного.
      Путь Бобышева был третьим. Чуть ни единственный из ленинградских поэтов своего поколения, он открыл шлюзы для архаизмов и диалектизмов; он позволил себе сжатый, эллиптический синтаксис, нетипичный для интеллигентской речи; он отказался от страхующей иронии и отважился на полную серьезность и даже патетичность интонации. В стихах Бобышева ожили традиции таких невостребованных его поколением авторов, как Вячеслав Иванов и Клюев. Он сделал предметом лирического осмысления моменты, когда такой дорогой ценой купленная идентичность разрушается, скорлупы «я» ломаются при столкновении с неведомым:
     
      За трубою и топочным боровом,
      перекрещен растяжками труб,
      головой о забор особорован,
      кто здесь есть-то? Как стелят тулуп,
      не тулуп он, саму неминучую
      постелив, хоть какую нивесть
      самодельную или по случаю,
      но свою же, свою…кто-то есть?
     
      С другой стороны, в стихах Бобышева лучшей поры есть такое праздничное начало, такой солнечный блеск, какого не было, возможно, ни у кого другого в ту пору. Язык поэтов XVIII века, от Кантемира до Державина, вдохновлял и Бродского - но где у Бродского державинские ослепительные краски? Духовная родина Бродского – «Осень» Баратынского; духовная родина Бобышева – «Пироскаф». Кому еще в 1969 году могла даться интонация «Видов» - лучшего, на мой взгляд, из его стихотворений:
     
      …уверяющим залогом
      на бегу тяжелом и убогом
      вижу я в продышанной дыре,
      как с фасадов маски шлют гримасы,
      львы встают, и шевелятся вазы,
      головокружительные трассы
      ангелы выводят в декабре.
     
      Поиски нового «высокого слога» и естественная свобода обращения с родной речью отчасти сближают Бобышева с Сергеем Петровым и с Олегом Юрьевым. (Первый из этих поэтов на четверть века старше него, второй – примерно на столько же моложе).Но увы - в этом направлении Бобышев сделал лишь первые шаги. На окончательный разрыв с доминировавшей исповедальной и повествовательной поэтикой он не решился, а поскольку его новая манера явно ей противоречила, результатом естественно стала стилистическая эклектика, какофония.
      В шестидесятые годы она еще не раздражает – даже неудачные стихи («Попытка тишины») воспринимаются как поиск, как обещание будущих свершений. Но затем и личная, и общественная эволюция привела Бобышева к духовному традиционализму, к православию, притом мистически ориентированному. Однако найти верный язык для передачи мистического опыта поэту не удается - а «пересказ» его звучит неубедительно. Там, же, где мистика переплетается с эротикой, эффект оказывается и вовсе пародийным:
     
      Прыжок другого – в друга: пли!
      Двойник в оригинала
      летит; и вот уже сожгли
      попятности и корабли
      и все им пресно, мало…
     
      Игра? Но – на краю…Каюк
      в лицо лизнул и снится;
      И леденеет грудь; и вдруг,
      перешагнувши перепуг,
      шагнул близнец к близнице.
     
      Сразу же вспоминаются стихи Маяковского о том, как «по морю носится с миноносцем миноносица».
      К сожалению, лучшие стихи конца 1970-х («Спб», «Хлебников») в «Знакомство слов» не вошли. Единственное исключение - «Ксения Петербуржская». Вот здесь повествовательная интонация к месту, так же, как нота возвышенного умиления, и рядом - легкая ирония (такая редкая у Бобышева!), и в меру архаизированный язык, и завершение стихотворения («Я помолился лишь о нелишеньи дара»), которое в ином контексте, может быть, и показалось бы нескромным.
      В стихах, написанных в Америке в 1980-1990-е годы, попыток сказать несказанное меньше. Главная беда этих стихов – многословие. Почти в каждом стихотворении «что-то есть», но многие из них губит недостаток композиционного и пространственного чувства. Длинноты Бродского естественны: он – эпик и поэт языка. Длинноты Ахмадуллиной, к сожалению, давно уже не делают ее стихи ни лучше, ни хуже. Но у Бобышева, лирика по природе, они губительны. Он то (как-то по-кушнеровски) перегружает стихи ненужной бытовой обстоятельностью («Холмы иные», «Поздние свидания», «Счастливый человек»), то не может остановиться, натужно заигравшись в слова (большая часть поэмы «Звери святого Антония»). Здесь сказывается промежуточность, пограничность его эстетики. Полная и безнадежная неудача – гражданская лирика («Светла», «Генерал-товарищ»). В этом жанре мало кому удается избежать банальности, и Бобышев к этим редким счастливцам не относится.
      И тем не менее можно отобрать достаточное количество относительно поздних стихов Бобышева, красивых той особой, тяжеловесной красотой, которая лишь ему одному подвластна и присуща. Это – «Затмение», «Жар-куст», это «Ночные бабочки» из «Зверей святого Антония». Нельзя не упомянуть об одной его заслуге: он, как это ни странно, первым со времен Маяковского воспел по-русски Нью-Йорк. Невозможно понять, почему одному из прекраснейших городов мира, в разное время давшему приют стольким русским поэтам, никто из них не уделил должного внимания. Лишь одической музе Бобышева оказался близок «внушительный батька – Мохнатый». Так же впрочем, как «милые Оки» и другие детали русифицированного и прирученного, согретого эмигрантским дыханием американского ландшафта.
      Замечательно нехарактерной вообще-то для Бобышева легкостью дыхания и почти расслабленностью печальной и умудренной интонации стихотворение «Глаза в глаза»:
     
      В младенчестве Время было
      муркой на солнцепеке.
      Время клубком играло,
      А Парка клевала носом.
      В зрелости дозверело
      до мускулистой львицы:
      коготные потягуси
      да презевы с кляцем.
     
      Вдруг: только что тут – а нету.
      Вздрагивает метелка
      в такт какому-то пульсу,
      а так – просто трава…
     
      Эти стихи написаны двадцать лет назад, но в них видится зачаток совершенно другой манеры, к которой поэт, чей путь еще не закончен, может однажды придти.
      Бобышев написал не так много: в его книгах, выходивших в последние годы, зачастую повторяются в разных сочетаниях одни и те же стихи. Лишь половина, если не меньше, написанного и напечатанного им может быть отнесена к безусловным удачам. Тем не менее он принадлежит к поэтам, чья значительность не определяется лишь арифметическим количеством успешных текстов. Дмитрий Бобышев работал на будущее. Он не только положил несколько камней на своем ярусе огромной башни, но и подготовил площадку для грядущих каменщиков.
     
      Валерий Шубинский