Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Валерий Шубинский

Стихи

Новые стихи (17.10.2015)

Новые стихи (20.09.2014)

Новые стихи (30.11.2013)

Новые стихи (29.04.2013)

С луной и без луны

19.03.2012

Одно летнее и три зимних стихотворения

CIRCUS

Стихи 2009-2010 гг.

18.07.2009

20.07.2008

25.04.2007

25.05.2006

09.04.2005

4.04.2004

14.07.2003

16.09.2002

Стихи 1998-2000 гг.

Стихи 1984-1993 гг.

Имена немых

О стихах

Не о дереве, а о лесе

ПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского

Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове)

Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.)

Открытый голос (об Алле Горбуновой)

Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова

СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского)

ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском)

ДИКАЯ МУЗЫКА

ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО

ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина)

ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова)

РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской)

О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ

МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана)

Две вечности Сергея Стратановского

В лучащихся адах

Стиляга и леди

Дурацкая машкера

Сад невозможной встречи

Век неизвестного металла?

об Алексее Порвине

об Илье Кучерове

об Александре Миронове

Во мне конец/во мне начало

Дорогая простота

Изобилие и точность

ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

ВЕЩИ И ОСКОЛКИ

ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева)

Вновь я посетил

Два голоса

Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин»

Игроки и игралища

АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона)

ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах")

"Абсолютный дворник"

Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме)

Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер»

От Обводного до Грибоедовского
(о ленинградских ЛИТО 1980-х)


Плавание к началу времен
Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает".

Два голоса
(рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде)


Внутри мелодии.
Игорь Булатовский
"Полуостров"


Наше необщее
вчера


Утопия свободы
и утопия культуры


Олег Чухонцев.
Фифи-а"


Андрей Поляков
«Для тех, кто спит».


Дмитрий Бобышев
«Знакомства слов»


В движении.
О стихах О. Юрьева


Александр Миронов,
Избранное.


Вертикаль и
горизонталь


Сергей Вольф,
"Розовощекий павлин"


Алексей Цветков
"Дивно молвить"


Садовник и сад
(О поэзии Е. Шварц)


В эпоху поздней бронзы

Сергей Стратановский
"Тьма дневная"


Валерий Шубинский

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ  ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ

Опубл. в ж. „Русская жизнь” за 13 февраля 2013 г.

1

«На экране появились первые кадры фильма: это были бесконечные товарные поезда с солдатами — на фронт. Они ехали так долго, что публика потеряла терпение и стала кричать: «Когда же они приедут, черт возьми?!» Но поезда с солдатами все ехали и ехали. В зрительном зале стали свистеть. Но как только события стали развиваться на театре военных действий — во время сражений, кинематографические кадры стали все короче и короче, в этой кошмарной батальной мясорубке превращаясь в «фарш» из мелькающих кусочков пленки. Тишина. Пейзаж — вместо паузы. И снова поехали нескончаемые товарные поезда с солдатами!..»

Фильм назывался «Мясорубка №1». Как сказано в справочниках, «экспериментальный монтажный фильм антивоенной направленности». Единственный, и не сохранившийся, конечно, образчик обэриутского кино, единственный раз показанный на знаменитом вечере «Три левых часа» в ленинградском Доме Печати, на Фонтанке, 24 января 1928 года. Режиссеры, сценаристы, постановщики – Климентий Минц и Александр Разумовский.

Полвека спустя Игорь Владимирович Бахтерев, старый поэт, ходивший в чине последнего обэриута, поправлял: «Предпоследний. Есть еще Разумовский». Потом Разумовский умер (в 1980), но оказалось, что есть еще Минц. Бахтерев, правда, ненадолго пережил его, и восемьдесят восьмой год своей жизни в самом деле проходил в последних.

Бахтерев был довольно известной фигурой, живым раритетом. Он продолжал для себя писать примерно в такой же манере, в какой писали Хармс и Введенский в дни, когда он близко знал их – где-то до 1932 года. Он дружил с молодыми авангардистами. Он написал (и сумел напечатать) мемуары, в которых разговоры полувековой давности воспроизводились подозрительно подробно. А о Разумовском и Минце любители словесности не знали ничего – только имена, поминавшиеся в самом конце списка участников ОБЭРИУ…

Зато, к примеру, дети, родившиеся в 1935, в 1945, в 1965, даже в 1970 году,  в восьми-, десяти-, двенадцатилетнем возрасте раз в неделю (а по каким дням? – не помню, конечно, да и нигде не написано) садились у радио и слушали передачу про знаменитых капитанов. Своего рода сериал: бесконечная пьеса, коллаж из мировой литературы, приключенческой в основном, сдобренный полезными сведениями из истории географических открытий. С патриотическим оттенком – в смысле ненавязчивого подчеркивания российского приоритета:

«Я скитался по островам Тихого океана… Моим первым пристанищем была группа островов Туамоту. Я высадился на острове Барклая де Толли, оттуда перебрался на остров Лазарева, потом побывал на острове Беллингсгаузена. Там я нанялся матросом на угольное судно и добрался до Маршальского архипелага, до острова Кутузова….Да, шкипер Джексон затерялся где-то в просторах Тихого океана. На Миссисипи вернулся старый рыбак Биксби…»

Мои ровесники и старшие вспоминают это с ностальгией, но нынешним детям, должно быть, совершенно непонятно, как это могло кого-то привлекать. По радио, без картинки! А весь мир такой был – без картинок. Без капитана Джека Воробья. С одним мультиком  тоже раз в неделю по черно-белому телевизору. Случайно увиденный в кинотеатре «Авангард» вестерн оставался в числе первостепенных воспоминаний отрочества. Были книги. А тут все книжные герои – и тебе Немо, и Дик Сенд, и Гаттерас, и Робинзон Крузо, и Мюнхгаузен – участвовали в общем более или менее сбитом сюжете. Что-то расследовали, что-то искали. Патриотизма же ради, по указаниям радионачальства, к ним был присовокуплен безымянный русский капитан из Станюковича, потом еще добавился пилот Саня Григорьев. Но в основном – иностранные имена. Славные и звучные. И перед началом и концом передачи – два имени авторов-сценаристов. Короткие, звучные, немного смешные. Типа иностранные. Космополитические… во всех смыслах. Крепс и Минц. Минц и Крепс.
Тот самый Минц, обэриут.

2

Минц и Разумовский познакомились на Высших курсах искусствоведения при Институте истории искусств. Это было загадочное учебное заведение, куда по недосмотру или странному умыслу властей брали всех без учета четвертой, главной тогда, графы анкеты (соцпроисхождение): даже «пролетаризироваться» два или три года в заводском цеху не требовалось. На факультете театра и кино, со специализацией на последнем. Там же и в те же годы делал последнюю ленивую попытку получить какое-то официальное образование Даниил Хармс-Ювачев.

Кино было искусством без прошлого, точнее – с прошлым коротким и малопочтенным. Мелодрамы для кухарок и простодушная клоунада Глупышкина – это легче поддавалось «преодолению», чем Пушкин и Рафаэль. Для авангардистов кинематограф казался райским садом. Шкловский и другие видели в нем средство обновления культуры. Это был самообман: коммерческое и/или пропагандистское задание требовало языка, понятного обывателю, и он возобладал. Но двадцатые годы – это был ранний Эйзенштейн, ранний Козинцев, ФЭКС и прочая. «Левое искусство». Конечно, красное, революционное.

«Крайне левая» литературно-театральная группа, средоточием которой был Хармс – «Левый фланг», потом «Академия левых классиков», потом ОБЭРИУ уже была знаменита. Минц и Разумовский предложили создать при ней киносекцию. Что левизна «чинарей», Хармса и Введенского, совсем не похожа на лефовско-конструктивистскую идеологию, что она по природе своей не экстра-, а интравертивна, что в основе ее не социальная утопия, а скорее ее отрицание, что она, эта чинарско-обэриутская «левизна», через несколько лет обернется (у Хармса прежде всего) своей противоположностью, трагическим пассеизмом – этого юные киноавангардисты не понимали, конечно.

Они были очень молоды и амбициозны. Двадцатидвухлетний Козинцев и двадцатипятилетний Трауберг казались им «академистами». Их собственные идеи были звонки и расплывчаты: «Кино как принципиально-самостоятельного искусства до сего времени не было. Были наслоения старых «искусств» и, в лучшем случае, отдельные робкие попытки наметить новые тропинки в поисках настоящего языка кино. Так было...» А что «будет» - сами они еще толком не понимали. «Мясорубка №1» была заявкой. На что?

В двадцатые годы можно было, не вникая в метафизику обэриутов, с восторгом участвовать в их житейской игре. Свою часть декларации ОБЭРИУ (только что процитированную) Разумовский перед демонстрацией «Мясорубки» должен был зачитать в домашнем халате и шлепанцах (взятых у отца). В полном соответствии с клоунской эстетикой всего вечера. Но в последний момент Разумовский испугался и передал текст декларации, шлепанцы и халат Минцу. Который, не робея, поднялся на эстраду Дома Печати. Примечательная, между прочим, подробность: разные они были люди, Александр Владимирович и Климентий Борисович.

Оба они оставили короткие воспоминания о тех годах. И запомнили – разные вещи. Разумовский – причудливую комнату Хармса: с разрисованным абажуром и картинкой на стене: «Дом, где убивают детей». Минц – бульварный театрик «Гиньоль» на Невском, сосиски с капустой в пивном баре «Европейской», казино, в которое водил его Введенский, яхту самого юного обэриута, умершего двадцатилетним Юрия Владимирова.

3

Вскоре казино прикрылись, гиньоль стал переходить со сцены в жизнь, и разные граждане уже готовились всерьез убивать - и детей, и взрослых. ОБЕРИУ задушили к началу 1930 года. На последнем публичном вечере Бахтерев и Разумовский тихо сидели в зале: они, объяснил на склоне лет Игорь Владимирович, хотели уехать в Америку и боялись испортить себе биографию. В Америку? В 1930 году?  Может быть, молодые люди рассчитывали, что их пошлют, как Григория Александрова, стажироваться в Голливуд?

Вместо Америки Разумовский, вместе с Минцем, попал в Туркестан – развивать туземное киноискусство. Вернувшись через год, Александр Владимирович начал писать в Детгизе книги про социалистическое преобразование Средней Азии – в соавторстве с Бахтеревым. Антураж был такой же, как в любых пропагандистских книжках той поры (устремляющиеся к светлому будущему пастушата, коварные кулаки, убитые учительницы и проч.) – с добавкой местного колорита и исторических экскурсов. В основе сюжета большинства книг – планы поворота Аму-Дарьи в Каспийское море, с целью упразднения Каракумов.

Потом (в промежутке Бахтерев побывал в тюрьме и недальней ссылке – по одному делу с Хармсом и Введенским) ими было создано произведение более масштабное – пьеса «Полководец Суворов». В полном соответствии с конъюнктурой: идеологическое колесо повернулось, был введен культ национальных героев и военачальников. С прологом пьесы молодые (уже не столь молодые, впрочем – за тридцать) драматурги несколько промахнулись. Русские войска берут Берлин, Фридрих Великий готов пустить пулю в лоб, и тут в Петербурге умирает Елизавета, политика разворачивается на сто восемьдесят градусов, враги становятся друзьями. 1939 год. Пьесу успели издать до сентября, но у авторов могли быть неприятности.

Все, однако, обошлось. Более того, пьеса неожиданно понравилась Главному Критику. Она долго держалась на сцене. Правда, ее приходилось несколько раз переписывать в соответствии с политической ситуацией. Пролог убрали. Зато все увеличивалось количество шпионов и вредителей с по-обэриутски нелепыми немецкими фамилиями – Кляйнрогге, Шляупорт. Только в этих фамилиях да в придурковатых диалогах светских дам («Почему скоблят сыр? – Потому что не имеет он перьев – иначе бы его щипали!») как-то чувствовалось прошлое.

А дальше… Дальше были пьесы и киносценарии. Про генерала-патриота Брусилова, вступившего на старости лет в Красную Армию. Про изобретателя-патриота Попова, чей труд присвоил подлый макаронник Маркони. Про парижских коммунаров. Про партизан. Что-то Бахтерев и Разумовский писали вместе, что-то порознь. Но Бахтерев все эти годы упорно продолжал писать в стол настоящее. Он не забывал, что живет чужой, другой жизнью, и берег себя и свое для «настоящей». А Разумовский? У него ничего «настоящего» не было. Кино в стол не снимают, по крайней мере, тогда не снимали. И, вероятно, он принял эту жизнь такой, какова она есть, превратившись в честного советского халтурщика. Судя по всему, в печального халтурщика.

А вот Минц – Минц, кажется, был весел. Он нашел для себя нишу. В 1941 году он поставил по собственному сценарию комедию «Приключения Корзинкиной» - про очаровательную кассиршу, всем приходящую на помощь. Играла – Жеймо… «От Парижа и до Клина на устах у всех клеймо, по фамилии Янина Брониславовна Жеймо». Подруга обэриутов. Советская Золушка. Про Корзинкину задумывался целый сериал, но вскоре стало не до того. Впрочем, война закончилась, а жизнь Минцу выпала долгая. Потом была «Укротительница тигров» (да, это тоже его сценарий!) и – знаменитые капитаны.

Минц дожил до времени, когда стало «все можно». И что же вышло из-под его пера? В основном – полные жизнеутверждающего пафоса  воспоминания о жизни советского комедиографа, о совместной работе с той же Жеймо, или, скажем, с Сергеем Филипповым. «Психологи из Парижа и Тулузы утверждают, что под влиянием смеха организм как бы омолаживается. Сердце начинает работать в благоприятном ритме, кровяное давление нормализуется….» Изнанка эпохи едва попадает в кадр, и как! Например, киноначальник с энкаведешным прошлым ласково спрашивает автора, прежде чем утвердить его сценарий: «Вы это – один? Или с подельниками?». Обхохочешься.

Я не знал их и не знаю, каковы они были на самом деле. Но на фотографии у Разумовского – лицо пуганого советского интеллигента, а у Минца – лицо жовиального советского театрального деятеля. Грустная и веселая маска. Веселая страшней.

Страшней? Почему?

Можно сказать, что «Укротительница тигров» и «Клуб знаменитых капитанов» - далеко не худшее в советской цивилизации. И это будет, конечно, правдой. А можно сказать, что сентиментальность и милый юмор – органическая черта кровавых режимов, связанная с их природой. Что Марика Рёкк, мило напевая в бочке с водой, мылится мылом из еврейских детей. И здесь будет доля правды (в данном случае, конечно, сильно утрированной).

Напомним: речь шла о людях, причастных – пусть по касательной – к одному из самых великих, трагических эстетических и духовных проектов первой половины XX века. О людях, которых привели в этот проект их грандиозные юношеские амбиции. И о том, что с ними стало дальше.

Больших людей время ломало, используя весь свой арсенал – от лагерей до премий и загранпоездок, и все равно до конца не доламывало, какие-то пружины, совсем искореженные, вдруг снова разгибались. Так было с Заболоцким. Так было с Козинцевым, которому, после всех «Максимов», удалось почти совсем разогнуться, регенерировать и сделать под самый конец жизни многое из того, что он не мог позволить себе прежде.
А с маленькими людьми, людьми небольшого таланта и масштаба, все происходило проще. В случае Разумовского и Минца ни лагерей, ни загранпоездок не понадобилась. Единственная тонкая пружинка ломалась легко и незаметно. И человек жил в другой, новой жизни успешно и по меркам этой жизни полезно. Грустя или не грустя. Чувствуя или не чувствуя утрату.

В конце  концов, в этой новой жизни тоже были сосиски с капустой, бары и яхты, и смех, нормализующий кровяное давление.