Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Валерий Шубинский

Стихи

Новые стихи (17.10.2015)

Новые стихи (20.09.2014)

Новые стихи (30.11.2013)

Новые стихи (29.04.2013)

С луной и без луны

19.03.2012

Одно летнее и три зимних стихотворения

CIRCUS

Стихи 2009-2010 гг.

18.07.2009

20.07.2008

25.04.2007

25.05.2006

09.04.2005

4.04.2004

14.07.2003

16.09.2002

Стихи 1998-2000 гг.

Стихи 1984-1993 гг.

Имена немых

О стихах

Не о дереве, а о лесе

ПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского

Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове)

Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.)

Открытый голос (об Алле Горбуновой)

Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова

СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского)

ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском)

ДИКАЯ МУЗЫКА

ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО

ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина)

ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова)

РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской)

О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ

МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана)

Две вечности Сергея Стратановского

В лучащихся адах

Стиляга и леди

Дурацкая машкера

Сад невозможной встречи

Век неизвестного металла?

об Алексее Порвине

об Илье Кучерове

об Александре Миронове

Во мне конец/во мне начало

Дорогая простота

Изобилие и точность

ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

ВЕЩИ И ОСКОЛКИ

ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева)

Вновь я посетил

Два голоса

Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин»

Игроки и игралища

АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона)

ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах")

"Абсолютный дворник"

Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме)

Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер»

От Обводного до Грибоедовского
(о ленинградских ЛИТО 1980-х)


Плавание к началу времен
Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает".

Два голоса
(рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде)


Внутри мелодии.
Игорь Булатовский
"Полуостров"


Наше необщее
вчера


Утопия свободы
и утопия культуры


Олег Чухонцев.
Фифи-а"


Андрей Поляков
«Для тех, кто спит».


Дмитрий Бобышев
«Знакомства слов»


В движении.
О стихах О. Юрьева


Александр Миронов,
Избранное.


Вертикаль и
горизонталь


Сергей Вольф,
"Розовощекий павлин"


Алексей Цветков
"Дивно молвить"


Садовник и сад
(О поэзии Е. Шварц)


В эпоху поздней бронзы

Сергей Стратановский
"Тьма дневная"


Валерий Шубинский

ФИЗИКА  ТОНКИХ  ПРОСТРАНСТВ

Алексей Порвин Стихотворения М. НЛО, 2011

Полтора года назад мне пришлось уже сказать несколько слов о поэзии Алексея Порвина – в краткой рецензии на его первую книгу. Тогда это были, в сущности, только слова приветствия новому поэту, самобытному и потенциально значительному. Разумеется, я уже тогда задумывался о том, как этот новый, очень быстро формирующийся мир устроен, но процесс понимания явно находился на начальной стадии. (Я могу лишь согласиться с Олегом Юрьевым, написавшим предисловие к книге: поэт постоянно находится в процессе создания своей поэтики, а прекращение этого процесса означает смерть поэтического организма и переход к существованию на процент; но, добавлю от себя, и читатель постоянно находится в процессе все нового пере-понимания и пере-ощущения чужих стихов; прекращение этого процесса означает равнодушие).

О поэте Порвине за его недолгую литературную жизнь успели сказать довольно много разного. Николаю Кононову, например, кажется, что «Порвин пишет на особенном зыбком языке, который фиксирует смыслы только в момент говорения; высказанные, они так же быстро исчезают, как вообще свойственно мысли, порожденной напряжением самого процесса осознания».  Григорий Дашевский видит в них «отказ становиться, рождаться на свет квазичеловеческой фигурой; и одновременно – отказ подменять эту фигуру вещью, предметом, камнем.» Для Юрьева  существенна структурная риторичность лирического мира Порвина («Вопросы, ответы, побужения, просьбы, жестоуказания – базовые структурные элементы… этого сада риторических фигур») и его связь  (именно через эту риторичность)с «пренатальным», доломоносовским периодом русской поэзии. Наконец, мне в свое время казалось, что стихи Порвина подобны формулам-иероглифам, передающим какие-то базовые соотношения мира, и что этим формулам предстоит постепенно наполниться «вещной плотью и музыкальным гулом».

Сейчас мне кажется, что меня подвела читательская инерция, заставившая проецировать на нового автора то, что я уже знаю об эволюции других, старших поэтов. Стихи Порвина с самого начала были чрезвычайно конкретны и вещны – в своем роде. Это – ни в коем случае не иероглифы. Что же это?
Вот для примера одно стихотворение из новой книги (большой по объему, полностью включающей в себя первую):

Когда проснешься, взгляни вокруг —
твое сердечное тук-тук-тук
опять свидетельствует о том,
что всё неправда, хоть стало сном:
бескостный дым, зазвучавший вниз,
на слух всесилен и слишком сиз;
оформлен плотью приземный слой
тоски не новой и волновой.
Вставай, частицы давя на свет.
На дряблость гари — подмоги нет:
тогда с востока прибудет кость,
сияя тем, что в тебе сбылось.
Но с этой косточкой лучевой
не сделать, матушка, ничего,
и хватке дыма не быть иной,
не стать безжалостно-костяной.

Для того, чтобы назвать дым «бескостным», нужно обладать известным предметным зрением, но, в общем, это под силу многим поэтам. Но «кость», прибывающая с востока, причем лучевая и сияющая (то есть, собственно, луч солнца) – это такое физически плотное, увесистое завершение кажущегося мимолетным образа, почти гротескное в этой плотности, какого у других поэтов я не припомню.

Если бы мне сейчас предложили вывести формулу поэтики Порвина, может быть, она звучала бы так: обащение к самому зыбкому, тонкому, трепетному слою ощущений - и способность увидеть и описать происходящее на этом уровне в физической конкретности, глазами какого-то безумного естествоиспытателя. Этот мир  на самом деле тяжел, как тяжела муравью травинка;  и если, скажем,  «нагретый проблеск велосипедного звонка» в себя вбирает «подробности движенья вдаль» - это не развоплощение плотского, а материализация, конкретизация света и движения. Крепость причинно-следственных связей в каждом тексте поневоле и зрительный образ делает исключительно глубоко прописанным – в простом синтаксическом смысле:

…Мешкай знать о вкусе, август,
света, схваченного за
черенок, где перебежкой
оказалась стрекоза.
Налило, что хоть дыханье
как способность исключи,
словно и совсем не знали,
чем колеблемы лучи…

В свое время (года четыре назад), впервые прочитав стихи Порвина (еще не вполне зрелые) я был поражен одной особенностью его генезиса: тем, что показалось мне ориентацией на пастернаковскую традицию. Дело в том, что мне эта традиция представлялась выработанной (самим Пастернаком в основном) и в этом смысле тупиковой. Однако если практически все поэты, пытавшиеся двигаться по этому пути, брали у Пастернака три вещи: ассоциативность, интонацию и (тесно с этой интонацией связанную) языковую неиерархичность, то Порвин увидел, кажется, нечто иное:  ветер, веткой пробующий, не время ль птицам петь. Тот самый глубоко прописанный образ на материале эфемерного ощущения, но у Порвина посаженный на жесткий логический каркас. Конечно, лирическая мысль его никуда не исчезает (см. один из приведенных выше отзывов) – она прочна, просто она непохожа на то, что принято считать поэтической мыслью во многих читательских кругах.

Кажется, кстати, что и лирические абстракции, от увлечения  которыми мягко предостерегает Порвина Юрьев, могут во многих случаях значить не совсем то, что кажется. Если у ритора XVII-XVIII веков строчки «Вот устремляется решимость со дна,  которым сад накрыт» означают олицетворение качества – некоторого героя, обладающего решимостью, то у ритора, который есть при том и физикус, это попытка (не всегда удачная) обозначить некую новооткрытую силу или субстанцию.  

Все же: физикус или физик, о котором мы говорили выше? «Естественный мыслитель» в хармсовском смысле или ученый в академическом понимании? Если второе, естественно было бы ожидать «интеллигентского», естественнонаучного, объективизирующего языка, который  Бродский научил говорить о метафизических глубинах (правда, это был такой же одноразовый лингвистический выход, как у Пастернака). Если первое – мы ждем остранения в обэриутском духе, ждем того,  что Лидия Гинзбург назвала «галантерейным языком». Нет ни того ни другого. Язык Порвина не вступает ни в какие парадоксальные или конфликтные отношения с интеллигентским и народным: он слышит только сам себя. Порвин не ищет обороты, отвергнутые или невостребованные  обиходом: он живет в них. Как жил (но совсем в иных тайных возможностях языка) Хлебников.

Слёзным захлёбом — за хлебом.
Кто бы ты ни — нас прозрачным шарoм породи;
в нас не тони.

Язык порвинских стихов – язык русского умственного и умствующего человека альтернативного пространства и времени. Архаические, на наш взгляд, элементы этого языка – ни в коем случае не результат стилизации. Просто у поэта иное лингвистическое настоящее, существущее без оглядки на общее. Но поневоле влияющее на общее будущее.

Вот какие новые соображения о поэзии и поэтике Алексея Порвина возникли у меня по прочтении его большой книги. Чтобы высказать их, я и взялся в данном случае за перо, то есть сел за клавиатуру. Что же до похвал и приветствий, то их на сей раз не будет. Потому, в частности,  что Порвин – уже не дебютант, а зрелый мастер, думаю, знающий себе цену и нуждающийся не в поощрении, а в понимании равных.
Впрочем, от одной похвалы не удержаться: рецензируемую ныне книгу я буду еще не раз и не два с интересом и волнением перечитывать, каждый раз, надеюсь, находя в ней что-то новое.