Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Валерий Шубинский

Стихи

Новые стихи (17.10.2015)

Новые стихи (20.09.2014)

Новые стихи (30.11.2013)

Новые стихи (29.04.2013)

С луной и без луны

19.03.2012

Одно летнее и три зимних стихотворения

CIRCUS

Стихи 2009-2010 гг.

18.07.2009

20.07.2008

25.04.2007

25.05.2006

09.04.2005

4.04.2004

14.07.2003

16.09.2002

Стихи 1998-2000 гг.

Стихи 1984-1993 гг.

Имена немых

О стихах

Не о дереве, а о лесе

ПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского

Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове)

Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.)

Открытый голос (об Алле Горбуновой)

Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова

СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского)

ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском)

ДИКАЯ МУЗЫКА

ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО

ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина)

ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова)

РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской)

О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ

МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана)

Две вечности Сергея Стратановского

В лучащихся адах

Стиляга и леди

Дурацкая машкера

Сад невозможной встречи

Век неизвестного металла?

об Алексее Порвине

об Илье Кучерове

об Александре Миронове

Во мне конец/во мне начало

Дорогая простота

Изобилие и точность

ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

ВЕЩИ И ОСКОЛКИ

ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева)

Вновь я посетил

Два голоса

Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин»

Игроки и игралища

АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона)

ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах")

"Абсолютный дворник"

Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме)

Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер»

От Обводного до Грибоедовского
(о ленинградских ЛИТО 1980-х)


Плавание к началу времен
Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает".

Два голоса
(рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде)


Внутри мелодии.
Игорь Булатовский
"Полуостров"


Наше необщее
вчера


Утопия свободы
и утопия культуры


Олег Чухонцев.
Фифи-а"


Андрей Поляков
«Для тех, кто спит».


Дмитрий Бобышев
«Знакомства слов»


В движении.
О стихах О. Юрьева


Александр Миронов,
Избранное.


Вертикаль и
горизонталь


Сергей Вольф,
"Розовощекий павлин"


Алексей Цветков
"Дивно молвить"


Садовник и сад
(О поэзии Е. Шварц)


В эпоху поздней бронзы

Сергей Стратановский
"Тьма дневная"


       ПЛАВАНИЕ К НАЧАЛУ ВРЕМЕН
     
          
     У стихов Ольги Мартыновой есть одно свойство: они заманивают читателя в ловушку, притворяясь тем, к чему он готов, что он успел полюбить (и тут даже неважно, русский это читатель или немецкий: ведь Мартынова, пятнадцать лет живущая в Германии, сама переводит свои стихи на язык этой страны). Дело и в почти-свободном стихе, на чью скрытую, но оттого не менее отчетливую и тонкую ритмическую структуру указывают появляющиеся на нужных, тонко просчитанных местах рифмы, но главное - в разомкнутой структуре ее стихотворений, относительной (и мнимой) внятности первого лица, разговорной интонации (у читателя сохраняется иллюзия, что лично ему нечто рассказывают, сообщают). Но такого читателя ждет разочарование. А можно сказать и так: его ждет нечаянное чудо. Он ненароком услышит рассказ, обращенный не к нему, и не о том, о чем он ожидал. Но рассказ этот стократ увлекательнее и богаче ожидаемого.
     Голос Ольги Мартыновой мы долгие годы слышим рядом с голосом Олега Юрьева – но трудно подобрать пару столь разных, непохожих поэтов, по крайней мере, в одной литературной группе . (*) Стихи Юрьева резко выводят читателя из времени обыденных вещей и слов, помещают в жесткую спиральную структуру, в виртуозно связанных узлах и сочленениях которой отчаянно пульсируют безумные, незамыкающиеся образы. Можно сказать по-другому: это бурное море речи, но случится чудо, нас спасут (как кит пророка, как дельфин певца), спасут и доставят куда надо (а куда – знать нам не надо), таково условие удачи. У Мартыновой бури нет, море спокойно, иногда совсем спокойно, иногда – с небольшими волнами, но и кита-спасителя нет. Корабль, качающийся на изменчивых подводных течениях ритма, может рассчитывать только на кормчего, который не отпускает штурвала. На голос.
     Буря если была, то в прошлом:
     
     Было: сто тысяч таких, как я,
     С земли поднялись во внезапном огне,
     Казалось, что не
     сжигая все, но наново кроя.
     Среди голой зимы я очнулся один -
     А воздух от жара дрожал -
     Я себя ногами отгородил
     И щеки руками сжал.
     
     Тотем Мартыновой, Кузнечик (в данном случае – Сумасшедший Кузнечик) пускается в путешествие, чтобы найти «край, где покой и роса, и легкие небеса» (и опять-таки перед читателем дурацкий соблазн: прочитать это как аллегорические стихи о «судьбе эмигранта») – и вроде бы находит его, но для поэта плавание продолжается и продолжится всегда. Новый Улисс, Улисс в женском обличье, Улисс с голосом сирены обречен смотреть на мелькающие вещи мира с отстраненной печалью, с холодной нежностью, и лишь иногда – с кратким волнением. Это береговая линия, это острова, это подводные горы и башни, как в ханжеской, но пленительной книжке Клайва Льюиса. Куда выплывет корабль, мы не знаем, и сам поэт не знает: ведь Бог, Судьба и Случай пьют чай с сухариками, и кто знает, кому из них выпадет сегодня «поиграть с людьми». Особых чудищ в этом море нет, но есть страх так и не доплыть до неназываемой цели. Но что это за цель? Куда ж нам плыть?
     Может быть, это море сна? Тогда кое-что становится понятнее. Снится все: похожие на настоящие Рим, Вена, Венеция, Кипр, и альбом со старинными гравюрами, и Гельдерлин в своей башне, начинающий речь цитатой из Введенского, и Введенский, и Эпикур, которому поэт рассказывает, что такое ген и гормон, райские врата, у которых топчутся постаревшие одноименные девочки из Корнея Чуковского (и – хочется продолжить список: арапские цари... жиды, богатыри... кто там еще был?). Сон временами черно-белый, линейно-отчетливый, иногда – расплывчатый и почти красочный; иногда – строго логичный, иногда – на грани абсурда. Снится и то, что внутри всех этих вещей – и тогда-то и приходит короткое волнение, и рассказ старого морехода превращается в безумную детскую песенку:
     
     100 000 маленьких тигрят
     Терзают сердце целый день,
     100 000 пчел вокруг жужжат
     И собирают липкий мед.
     
     Снится и то, как все это появилось:
     
     Время - клубок, из которого тонкие пальцы
     райских работниц ткали вечные сумерки рая.
     Так мало пряжи у них уходило, такой легкой была работа:
     густое золото небесного края,
     его отраженье в прудах,
     шмели, свалянные из той же нити
     (ее хватало еще для меда,
     для яблок, для круглых глазок змеи, -
     так просто было выткать в этих садах
     живущую неподвижность, что пальцы теряли сноровку,
     и однажды клубок, ускользая из рук, покатился,
     покатился.
     Так перепутались нитки,
     как будто бы ткач
     израсходовал в ночь
     весь райский запас
     и в нас
     этот клубок превратился).
     
     Два образа пронизывают все творчество Мартыновой последних пятнадцати лет – море и рай. Море – понятно, откуда это. Два любимых поэта, спорщики, друзья-враги, полузнаменитый и безвестный (и ныне обреченный на полуизвестность чьим-то иррациональным жульничеством), оба завороженные морской стихией.
     
     Море! Море! Морда гроба!
     Вечной гибели закон ...
     
     Можно сказать так. А можно:
     
     море время сон одно
     скажем падая на дно
     
     И, пожалуй, это будет ближе к истине. Море – это сон, и море - это время, которое Ольга Мартынова как будто и не пытается останавливать. Она просто плывет по нему во всех направлениях. Словно ей никакой закон не писан... (а во сне он и не писан, кстати, потому-то и нужен поэту сон). Плывет и хочет доплыть до его, времени, истоков. До потерянного рая. Вот и ответ на вопрос.
     Рай – вот ее вторая тема. «Память о рае», как сказал поэт уже чуть более близкого времени, который тоже (эпиграфом) присутствует в ее стихах. Мне кажется, что в стихах Ольги Мартыновой не случайно с самого начала, с 80-х годов было довольно много животных: не только кузнечик и бабочка, но и кошка, и журавль. Они волновали ее своей невинностью, и, значит, причастностью к райской неподвижности, к до- и безвременью. Намек на эту священную неподвижность хранит для Мартыновой и искусство, и прекрасные города. В «чугунном саде» из ее стихов угадывается Петербург с его знаменитым художественным литьем, но прежде всего это – не сам рай, но его странный двойник, искаженный кривым зеркалом сна прообраз.
     Таков в самом первом приближении, на мой взгляд, поэтический космос Ольги Мартыновой. Чтобы понять хоть что-то о нем, необходимо прочитать не одно и не два ее стихотворения: она не принадлежит к поэтам, полностью демонстрирующим свою вселенную в каждом тексте, как солнце в малой капле вод. Те черты поэтики, с которых я начинал, должны бы, по идее, облегчить публикационную судьбу ее стихов – но из-за внешних обстоятельств (прежде всего из-за жизни за границей) это произошло лишь в очень незначительной степени. Между тем эти же самые черты, быть может, мешают многим сегодня в полной мере оценить масштабы и своеобразие ее дара. Есть большие поэты, резко и во внешне ощутимых формах противпоставляющие себя господствущему стилю эпохи, есть – побеждающие его изнутри, меняя смысл и внутреннюю логику «приема», если это формалистическое выражение уместно. Мартынова принадлежит к числу вторых. Развивая «корабельную» метафору: она, можно сказать, огибает земной шар на своем непрочном на первый взгляд суденышке и приходит в ту же точку, что близкие ей по духу, но далекие по формальным признакам поэты – только с обратной стороны.
     
      Валерий Шубинский
     
________________________

(*) Речь идет о группе «Камера хранения», у истоков которой Ольга Мартынова стояла в Ленинграде в середине 1980-х, вместе с Юрьевым, Д. Заксом и автором этой статьи.