Авторы Проекты Страница дежурного редактора Сетевые издания Литературные блоги Архив

Валерий Шубинский

Стихи

Новые стихи (17.10.2015)

Новые стихи (20.09.2014)

Новые стихи (30.11.2013)

Новые стихи (29.04.2013)

С луной и без луны

19.03.2012

Одно летнее и три зимних стихотворения

CIRCUS

Стихи 2009-2010 гг.

18.07.2009

20.07.2008

25.04.2007

25.05.2006

09.04.2005

4.04.2004

14.07.2003

16.09.2002

Стихи 1998-2000 гг.

Стихи 1984-1993 гг.

Имена немых

О стихах

Не о дереве, а о лесе

ПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского

Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове)

Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.)

Открытый голос (об Алле Горбуновой)

Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова

СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского)

ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском)

ДИКАЯ МУЗЫКА

ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО

ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина)

ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова)

РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской)

О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ

МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана)

Две вечности Сергея Стратановского

В лучащихся адах

Стиляга и леди

Дурацкая машкера

Сад невозможной встречи

Век неизвестного металла?

об Алексее Порвине

об Илье Кучерове

об Александре Миронове

Во мне конец/во мне начало

Дорогая простота

Изобилие и точность

ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ

ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ

ВЕЩИ И ОСКОЛКИ

ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК

ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева)

Вновь я посетил

Два голоса

Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин»

Игроки и игралища

АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона)

ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах")

"Абсолютный дворник"

Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме)

Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер»

От Обводного до Грибоедовского
(о ленинградских ЛИТО 1980-х)


Плавание к началу времен
Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает".

Два голоса
(рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде)


Внутри мелодии.
Игорь Булатовский
"Полуостров"


Наше необщее
вчера


Утопия свободы
и утопия культуры


Олег Чухонцев.
Фифи-а"


Андрей Поляков
«Для тех, кто спит».


Дмитрий Бобышев
«Знакомства слов»


В движении.
О стихах О. Юрьева


Александр Миронов,
Избранное.


Вертикаль и
горизонталь


Сергей Вольф,
"Розовощекий павлин"


Алексей Цветков
"Дивно молвить"


Садовник и сад
(О поэзии Е. Шварц)


В эпоху поздней бронзы

Сергей Стратановский
"Тьма дневная"




Сергей Вольф " Розовощекий павлин" М. Два Мира Прин 2001
     
     Предисловие к книге Сергея Вольфа написано "самим" Андреем Битовым. И, по существу, оно не столько о Вольфе-поэте, сколько о Вольфе-человеке, соратнике, сверстнике, а значит - в первую очередь о "плеяде", "поколении", землячестве. О "нас". Наверное, этот тон приличествует знаменитому писателю, рецензирующему книгу несправедливо недооцененного собрата и как бы повышающего его статус, включая в общее с собой пространственно-временное поле.
      Хотя и Битов, видимо, ощущает внутреннюю противоречивость этого поля - начиная с непростых отношений, в которых находятся предлагаемые пространственный и временной локусы. "Все мы, питерские, такие - не шестидесятники. Шестидесятники мы разве потому, что нам за шестьдесят, что дети наши родились в шестидесятые, что мы с шестидесятой параллели." Но - что такое шестидесятничество? Если исключительно голубоглазая аудитория Лужников вкупе со своими кумирами - то кто вообще из сколько-нибудь сложных и глубоких писателей (и из сложных и глубоких людей) шестидесятник? Тогда и многие из тех, кому аплодировали эти отроки и отроковицы, окажутся вне поколения, вне зоны действия термина - Ахмадуллина, которую Битов в своей статье тоже поминает, почти наверняка. Но возможно (и, на мой взгляд, более продуктивно) более широкое понимание, при котором в зону "шестидесятничества" бесспорно попадают и Битов, и Кушнер, и Соснора, и Рейн, и - в той мере, в какой поэт такого ранга вообще может быть отнесен к определенному поколению - Бродский.
     Шестидесятничество в этом широком смысле - это (среди прочего) жадность к новооткрытой (после десятилетий голодного пайка) "мировой культуре". "Вот день, когда Вольф дает мне "Столбцы"; вот день, когда я слышу от него слово "Набоков"; вот день, когда он мне показывает четыре тома Пруста" (Битов). Другой, зафиксированный у Довлатова анекдот - о том, как молодой Вольф призывает друзей "не говорить с женщинами о Кафке" - а сам не может говорить ни о чем другом. Да, и Набоков, и Пруст, и Кафка, и джаз, и поп-арт, и "Мандельштам и Джотто были дороже ежедневного хлеба и еженощного объятия" (Бродский). Только ведь и хлеб этот (вдоволь поданный, хорошо испеченный) и объятие это ( не на барачных нарах) - по ним тоже изголодались. До них тоже это поколение было жадно и лакомо.
     Для шестидесятников жизнь и культура были одним целом. Следующие поколения пытались разобраться и определиться в их взаимном противостоянии. Либеральные шестидесятники не любили, скажем, всего лишь советскую власть, тогда как нам, их детям, хотелось блевать не от власти - от советского воздуха, проникавшего, казалось, во все (хлеб, водку, секс) и мешавшего этим всем наслаждаться. А когда границы открылись, самые чуткие из нас поняли, что некоторые миазмы, казавшиеся нам привилегией этой страны и этой социальной системы, распылены повсеместно. Что они, увы, входят в запах жизни. У людей шестидесятых не было брезгливости к запаху жизни.
     Понимаю, что все эти контраверзы надуманны, потому что "мы" здесь не значит заведомо ничего, кроме меня и нескольких друзей моей юности; но те люди поколения восьмидесятых, с которыми Вольфу доводилось систематически общаться - это как раз "несколько друзей моей юности", поэты группы "Камера хранения", собственно, и "открывшие" во второй половине шумно кончавшегося десятилетия в успешном детском писателе - высокого и трагического лирика.
     Впрочем, вернемся к предисловию. Битов начинает с "поколения" и "плеяды" - он прав. Вольф - редчайший случай, когда о большом поэте можно и должно начинать разговор именно в таком контексте - чтобы закончить в совершенно ином. Потому что редко у кого из поэтов, родившихся в 1935 году, чуть раньше или чуть позже, так отчетливо выражены отмеченные выше черты - и который при этом настолько чужд был бы всем прочим - высоким и не очень, импонирующим и раздражающим - аспектам шестидесятничества.
     Вот одно стихотворение - не лучшее, не самое характерное у Вольфа - но очень выпукло показывающее, в чем поэт совпадает с породившей его эстетической средой, а чем радикально и непоправимо от нее отличается.
     
     Влюбиться в бармена! -
     О, этот сладкий ад.
     Всегда боржоми, кофе, оранжад
     Найдутся для писюшки молодой
     И джин, не потревоженный водой.
     
     Это мог бы написать и, например, Евгений Рейн. Или менее известный, но не менее одаренный и характерный Вячеслав Лейкин. Может быть, у Рейна или у Лейкина все это прозвучало бы еще более звучно, хотя менее нежно. Не знаю, пришла бы кому-нибудь из них в голову эта очаровательная писюшка.
     
     Влюбиться в повара! -
     Хинкали каждый день,
     Где эвкалипт отбрасывает тень.
     На скатерти - сациви с хванчкарой
     И хачапури с красною икрой.
     
     Обратите внимание на эту курортную роскошь Советской Империи времен упадка, на это сочетание дренированной импортными эвкалиптами Мингрелии с сибирской красной икрой.
     
     В киномеханика!
     Феллини и Виго.
     Гортанный крик: "Что хочешь, Валико?!"
     "Забриски пойнт!" -
     И в лоно рук твоих
     Ложится чек размером на двоих.
     
     Кино как калитка в "нездешнюю жизнь"; "Забриски пойнт", гимн 1968 году - как символ буржуазного соблазна. (Еще характернее для Вольфа - и для эпохи! - джазовые мотивы; количество джазовых музыкантов, упоминаемых в его стихах, может сравниться только с количеством насекомых).
     
     Влюбиться в запонку -
     И не принять узор,
     Ночами плакать, осознав позор,
     И мраморного камня пустота
     Отыщет воспаленные уста.
     
     А вот это уже выпадает из "исторического контекста". Здесь начинается нечто гораздо более интересное - собственно поэт Сергей Вольф. Потому что ни один из поэтов его поколения, плеяды, формации (да и из следующих) не смог бы написать трагические стихи о любви человека к запонке.
     Культура модернизма началась с сомнения в антропоцентрической картине мира. Первым настоящим поэтом XX века в России был Анненский, которому была "обида куклы обиды людской жалчей", у которого были свои отношения со стальной цикадой часов и маниаком-маятником. Тридцать лет спустя другой поэт написал - "Есть у меня претензия что я не ковер не гортензия"; а его друг воспевал трагические страсти мух, тараканов, карасей. Мандельштам, пытавшийся отстоять "место человека во вселенной" перед напором безличной стихии, не любил обэриутов за их "антигуманизм". Но и для них, как для Мандельштама, для Анненского, крушение владычества человеческого сознания и человеческой персоны в мире было трагично. "Лежит в столовой на столе труп мира в виде крем-брюле". В лучшем случае на разрушение прежней иерархии можно было ответить искусственным созданием новой - утопическим (принудительным) вочеловечиванием всего тварного мира, которое вдохновляло Заболоцкого.
     Но Вольф, как Леонид Аронзон (и как больше никто, по крайней мере в их поколении) увидел в поэтике обэриутов возможности нового лиризма, а не гротеска и "черного юмора". Мир, где гусеница или запонка равны человеку, ему заведомо не страшен, и сами "маленькие боги" (так назвалась его первая книга, увидевшая свет в 1993) - не страшны и не печальны.
     
     Среди зеленых свечек,
     Подняв свои усы,
     Сидит в траве кузнечик
     И смотрит на часы,
     Часы висят на ели,
     Их стрелки из смолы,
     Они выводят трели,
     Они темнят углы,
     Они смущают травы,
     И, завершая круг
     Седой и величавый
     Обходит их паук…
     
     Какая младенческая идиллия! "Время кузнечика и пространство…" Не жука - а паука. И в этой Аркадии есть трагизм - но это не трагизм обесчеловечиванья, подступающей "глухоты паучьей", последнего всплеска сознания, за которым ничто высокое и трагическое уже невозможно. Нет, это светлый трагизм неосуществимости, невоплотимости чувства, порожденный многообразием, тонкостью, хрупкостью, замысловатостью облика и бытия пленительных существ, одно из которых - человек.
     
     …В немой взаимности - мы лучшая из пар.
     Когда расстаться нам - решишь ты все сама.
     Быть может, нас с тобою разлучит зима
     Или внезапное решение.
     Тогда
     Рубашку скину я, быть может - навсегда.
     
     Так заканчиваются удивительные стихи о любви человека и стрекозы. Не меньший эмоциональный накал (при сходном объекте) в другом стихотворении, на мой взгляд, вершинном у Вольфа:
     
     …Гусеница золотая, я сейчас распахну тебе стены,
     Выпорхни по паутинке и уцепись за мох,
     Только не делайся бледной, только останься смиренной,
     Тихой и молчаливой - такой тебя видит Бог.
     Гусеница, ах гусеница - такой тебя примет Бог.
     Гусеница, ах гусеница - такой тебя любит Бог.
     
     В этом стихотворении есть важные слова: "Гусеница, ах гусеница, ты чем-то похожа на вепря, как у него - незнанием прочего бытия". Все вещи и существа прекрасны "незнанием прочего бытия". Только поэт, "розовощекий павлин" (самоопределение из не вошедших в книгу стихов) вынужден знать иное бытие и искать мосты между существованиями. При этом на всех у него чудесным образом хватает не только зоркости, но и чувства. Его сентиментальность не раздражает, а восхищает, потому что объект ее почти всегда - волшебен и таинственен:
     
     Кто там ходит так тихо в траве
     С диадемкою на голове?
     Два зеленьких глаза дрожат
     И мучительно хвостик прижат.
     Кто
     Замшелой и хлипкой тропой
     Направляется на водопой,
     Оступаясь и падая в грязь,
     Пряча боль и смущенно смеясь?..
     
     И, извините за выражение, лирическая героиня многих стихов, в тех случаях, когда это не запонка и не насекомое, а нечто подобное человеку женского пола - часто не только объект нежности, но и дополнительный субъект, некто, с кем можно разделить вспоглощающую слабость ко всему на свете:
     
     … Чтоб ты сидела, скармливая птичкам
      Печенинку, котлетку, патиссоны…
     
     Честное слово, кажется, что и патиссоны эти живые, не хуже птичек. А что одни живые существа других едят - что ж, это кровавая и прекрасная природа. Вольф не ужасается тому, что "жук ел траву, жука жевала птица"; он вообще почти не ужасается - лишь изредка, подтверждая от противного все вышесказанное, с его языка могут сорваться мрачно-брюзгливые слова - но и они полны хемингуистской какой-то удали:
     
     Трубку мерзкую курить,
     Люльку мерзкую качать,
     Бабу мерзкую хулить,
     А потом в нее кончать!
     
     К сожалению, Вольф, пишущий "серьезные" стихи с конца 1960-х, не датирует их - и это немного мешает разговору о его поэтическом искусстве. Между тем если его языковые приемы единообразны (в отличие от Бродского, с его сочетанием разговорной лексики и подчеркнуто книжного синтаксиса, и Аронзона, с его лексическим минимализмом, Вольф пользуется обычной разговорной речью, раскованной и сочной - совпадая и в этом с шестидесятническим мэйнстримом - от Рейна до Вознесенского), то по образной структуре его стихи распадаются на две почти равных части.
     В некоторых из них он пользуется восходящей к Олейникову, "детскому" Хармсу и особенно Заболоцкому технике наивно-отчетливой живописи, имитирующей простодушный младенческий взгляд. Пример - процитированные выше стихотворения про кузнечика и стрекозу; вот еще пример "наивной" пластики - почти мультипликационной:
     
     Лежит в траве большой зеленый лист,
     Который сбил лихой мотоциклист,
     Валяется его зеленый шлем,
     Лежит он сам, распластан, тих и нем,
     В его больших зеленых волосах
     Стоит кузнечик мертвый на усах,
     Стоит в траве пришедшая коза
     С замшелым рогом,
     Плоским, как коса…
     
     Это, по свидетельству самого Вольфа, самое раннее из стихотворений, включенных в "Маленькие боги" и "Розовощекий павлин" (вторая книга полностью включает первую). Но значит ли это, что "наивная" манера была первым этапом его творчества и что затем он перешел к иной пластике - или два способа писания перемежались всю жизнь?
     Второй способ - это коллаж из образов, каждый их которых, чувственно волнуя, в то же время производит впечатление некоторой сдвинутости, неточности; лишь в соединении друг с другом эти образы создают поэтическое пространство - может быть, более глубокое, гулкое и живое, чем в "ясных" стихах:
     
     Магнитными пластами
     Прикрыта пыль земли.
     Мышиными хвостами
     Всю ночь ее мели.
     Искусство рисованья
     Творцу не по нутру.
     Горообразованье
     Закончилось к утру…
     
      Иногда два способа писания - "наивный" и "сложный", "академический" и "импрессионистический" - соединяются в одном тексте; там, где такое соединение мотивировано структурой текста ("Но в том-то все и дело: мышь - была..") оно оказывается тонким и остроумным. В других вещах ("Бреду по пуп в снегу…") оно приводит к какофонии, художественной разбалансированности. Поскольку и "Маленькие боги", и "Розовощекий павлин" - избранное, причем отобранное очень жестко, вхождение в обе книги этого (и еще двух-трех) неудачных стихотворений досадно.
     "Розовощекий павлин" украшен фотографиями и репродукциями памятников китайского и японского искусства. Потому стоит назвать тот процесс, который обязан будет совершить историк русской поэзии XX века, конфуцианским термином - "исправление имен". В результате этого "исправления" Вольф займет свое, и очень достойное, место в ее пантеоне. Но говоря о его поэзии, хочется вспомнить иную китайскую традицию и заключить разговор даосской притчей:
      "Дунго-цзы спросил у Чжуан-цзы: В чем же находится то, что вы называете Дао? - Во всем - ответил Чжуан-цзы. - И все же? - В букашке и муравье. - В таких ничтожествах? - В пустом колосе, в шелухе зернышка проса. - В таких еще больших ничтожествах? - В черепке и в обломке! - В еще больших ничтожествах! - В моче и в кале - последовал ответ."
     До таких ничтожеств поэт Вольф не доходит, ограничиваясь "букашкой и муравьем", но думаю, эта притча его не удивила бы и не шокировала.
     

Валерий Шубинский


Новая русская книга, 2002 -1