![]() |
Авторы | Проекты | Страница дежурного редактора | Сетевые издания | Литературные блоги | Архив |
![]() |
Стихи Новые стихи (17.10.2015)Новые стихи (20.09.2014) Новые стихи (30.11.2013) Новые стихи (29.04.2013) С луной и без луны 19.03.2012 Одно летнее и три зимних стихотворения CIRCUS Стихи 2009-2010 гг. 18.07.2009 20.07.2008 25.04.2007 25.05.2006 09.04.2005 4.04.2004 14.07.2003 16.09.2002 Стихи 1998-2000 гг. Стихи 1984-1993 гг. Имена немых О стихах Не о дереве, а о лесеПИСЬМО К КРИТИКУ В. Г. Бондаренко по поводу его биографии И. А. Бродского Имярек, или Человек (с) изнанки (О Сергее Чудакове) Слух и речь (обзор журнальных стихотворных подборок 2013 г.) Открытый голос (об Алле Горбуновой) Неприятные стихи, или О докторе Хайде профессора Максимова СЛОВА И НЕ-СЛОВА (о двух новых книгах Игоря Булатовского) ЖИЗНЬ ДРУГИХ ОБЭРИУТОВ (О Климентии Минце и Александре Разумовском) ДИКАЯ МУЗЫКА ПЕТРОВ: ВОКРУГ ГЛАВНОГО ФИЗИКА ТОНКИХ ПРОСТРАНСТВ (о новой книге Алексея Порвина) ЗАСЛОВЬЕ (о новой книге Александра Белякова) РОЗУМЬ (о стихах Натальи Горбаневской) О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ МОЙ ДРУГ - ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана) Две вечности Сергея Стратановского В лучащихся адах Стиляга и леди Дурацкая машкера Сад невозможной встречи Век неизвестного металла? об Алексее Порвине об Илье Кучерове об Александре Миронове Во мне конец/во мне начало Дорогая простота Изобилие и точность ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ ВЕЩИ И ОСКОЛКИ ЧЕТЫРЕХУГОЛЬНИК ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА Привет из Ленинграда (в связи со смертью Михаила Генделева) Вновь я посетил Два голоса Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин» Игроки и игралища АРОНЗОН: РОЖДЕНИЕ КАНОНА (о двухтомнике Леонида Аронзона) ПРОШЛОЕ - НАСТОЯЩЕЕ - БУДУЩЕЕ? (о книге В. Кулакова "Постфактум. Книга о стихах") "Абсолютный дворник" Неуязвимый (Обзор новых книг об О. Мандельштаме) Рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер» От Обводного до Грибоедовского (о ленинградских ЛИТО 1980-х) Плавание к началу времен Алексей Цветков. "Шекспир отдыхает". Два голоса (рецензия на книги стихов П.Барсковой и М.Гейде) Внутри мелодии. Игорь Булатовский "Полуостров" Наше необщее вчера Утопия свободы и утопия культуры Олег Чухонцев. Фифи-а" Андрей Поляков «Для тех, кто спит». Дмитрий Бобышев «Знакомства слов» В движении. О стихах О. Юрьева Александр Миронов, Избранное. Вертикаль и горизонталь Сергей Вольф, "Розовощекий павлин" Алексей Цветков "Дивно молвить" Садовник и сад (О поэзии Е. Шварц) В эпоху поздней бронзы Сергей Стратановский "Тьма дневная" |
![]() |
![]() |
![]() |
Валерий Шубинский «…И ЧТО ЖЕ, ПРЕЛОМЛЮСЯ…» О л е г Ю р ь е в. Стихи и другие стихотворения М., «Новое издательство», 2011, 94 стр. (Новая серия). Предыдущая книга Юрьева, «Франкфуртский выстрел вечерний», вышла четыре года назад — не много и не мало. Но у поэта всегда собственное время, редко у кого идущее всю жизнь равномерно, а обычно ускоряющееся и замедляющееся. Это связано, естественно (хотя не только), с продуктивностью. В начале и середине девяностых Юрьев писал в полную силу, но сравнительно скупо, в первые годы нового века — еще скупее (возможно, часть творческих сил отнимала работа над прозой). В самом конце прошлого столетия был даже трехлетний перерыв в поэтическом творчестве. Но в последние пять-семь лет стихи рождаются у Юрьева с такой частотой и интенсивностью, какой и в юности не было. В новой книге 84 стихотворения — хватило бы на две. Как избежать этого ментального насилия? Самый простой путь — довериться первому ощущению. Оно, по крайней мере, рождено прочтенным, а не предзаданными умственными конструкциями. В случае «Стихов и других стихотворений» это было, я бы сказал, чувство счастья. Речь не только о счастье прочтения (или — на сей раз — скорее перечитывания) стихотворений, многие из которых прекрасны, но и все остальные — хороши и своеобычны (и, как всегда, разграничительная линия между хорошим и прекрасным индивидуальна и подвижна). Это-то счастье я всегда испытывал, читая Юрьева. Четверть века назад оно было не менее острым (еще и обостренным, быть может, целым рядом литературных и внелитературных факторов — в первую очередь возрастом). Однако тогда это ощущение гармонии, добытой поэтом в любви-битве-собеседовании с некими деталями внешнего мира, контрастировало с отчужденно-враждебным отношением к этому «диковинному и страшному» миру в целом (по крайней мере к его проекции в человеческое сознание). В том мире был прав лишь Творец, творение же было занято «дурацкой войной» с ним и неизбежным соскальзываньем в Ничто — и в этом саморазрушении показывало Поэту, нежному и жестокому, близорукому и всевидящему, каждую свою распадающуюся на клубления полость. Сейчас же взаимоотношения между поэтом и внешним бытием изменились. О том, как изменились, — две цитаты: одна из интервью Юрьева Линор Горалик, вторая — из собственной моей рецензии на предыдущую его книгу. «…В нулевых годах эта мифология (мира — «божьей машины». — В. Ш.) постепенно сменяется другой — условно говоря, „войной деревьев и птиц”, т. е., среди прочего, возвращением тварному миру свободы воли и деятельности». Когда-то Юрьев — почти стыдливо, сквозь зубы — признался: «Готов я с прелестною жизнью обняться, хоть и чуждым, и лишним слыву». В последние годы поэт отказывается от спасительного, если угодно, статуса «чуждого и лишнего». Прелестная жизнь не становится менее хаотической и жестокой, но опасное счастье прямого разговора с ней, без сжатых губ, без защитного напряжения в голосе, так же заражает, как гордое молодое несчастье в юрьевских стихах 80-х. (Я думаю, именно об этом изменении идет речь в одном из центральных стихотворений книги — «Петербург»:
Молодость и старость опасливы. Зрелость может позволить себе бесстрашие и доверчивость умных детей. Вернувшихся в свой город, знакомый до слез…)
Это же, вероятно, тема для особой статьи: эволюция образа рая в поэзии Юрьева, от того, в который пускают только рыб и птиц — «только тех, кто не мы», через жуткий подземный рай в одном из стихотворений 90-х, и тот, в котором «один лишь житель — в пальто распахнутом и мертвый Аронзон» — к этому речному, полному ласточек (кстати, посмертно названный «жителем рая», Аронзон в стихах поминал лишь память о рае). Получается, что водораздел (если говорить о мирообразе и ключевых метафорах) проходит по середине «Франкфуртского выстрела», на исходе периода «полумолчания» и в начале нового «творческого взлета». Сам Юрьев этому водоразделу придает такое значение, что (в цитировавшемся выше интервью с Л. Горалик) приравнивает его (с точки зрения влияния на собственные стихи) к той изначальной мутации 1980 — 1981 годов, с которой и началась, собственно говоря, индивидуальная юрьевская поэтика.
Поэт защищен, конечно, гораздо большим, чем некогда, пониманием происходящего в разверзшихся жерлах слов-вещей, но более уже ничем. Тем поразительнее его смелость. И жизнь отвечает ему, вся жизнь из сна, жизнь, в которой явь и сон, внезапно проявляющийся рай и спокойно воображаемый ад уже неотделимы друг от друга — тем, что позволяет взглянуть на себя с любых точек, в том числе с запретных смертному:
Немыслимости и естественности прижизненного взгляда на мир с небес соответствуют здесь немыслимость и естественность сверхдлинного и напряженно-блаженного лирического выдоха. У смелости поэта есть и еще один аспект: смелость диалога с «чужой речью». Парадокс тут в том, что чужой оказывается и своя собственная речь пяти-, десяти-, двадцатипятилетней давности. Стихотворение «Двадцать лет спустя» прямо перекликается с юрьевским стихотворением 1988 года «Д. Ю.», образуя единый лирический сюжет. Но в разговор с самим собой (и субъектом лирической речи: оба стихотворения содержат прямое обращение) вмешивается еще один голос — голос Иннокентия Анненского (одного, заметим, из главных для Юрьева русских поэтов):
Цитации и отсылки, скрытые или открытые, есть в более чем четверти стихотворений книги. И это притом что Юрьеву глубоко чужда центонная поэтика в духе Льва Лосева или Всеволода Зельченко (жесткому анализу социокультурных корней этой поэтики Юрьев посвятил статью «Нецикады»). В его собственных стихах язык и образный ряд всегда бескомпромиссно суверенны. Но внутри этой суверенности возможны тончайшие игры («игры» в самом высоком смысле слова) с чужими голосами и чужими текстами — вплоть до хрестоматийных:
И тот образ, который мне кажется главным в книге, — образ Кузнечика, — тоже, конечно, перекликается со всеми многочисленными Кузнечиками русской и мировой поэзии, от Анакреона, Ломоносова, Полонского, Заболоцкого до таких биографически и творчески близких Юрьеву поэтов, как Сергей Вольф, с его кузнечиком-часовщиком, и Ольга Мартынова, с ее Сумасшедшим и Разумным кузнечиками. Юрьевский кузнечик-лучик — прежде всего бесстрашный. ...из бесслезно горючих отвечает отпрыгнувший лучик Эта оттаянная готовность «преломиться» и «навеки поселиться» в мире так же прекрасна и поэтична, как трагическое сопротивление бытию. А что выбирает поэт? В разные моменты, в разных внутренних обстоятельствах разное (напомним сказанное в самом начале: у поэта время собственное). И не сам он выбирает, а его выбирает тот или иной путь. Но это уже, наверное, секрет, которого выдавать не надо. Опубликовано в журнале:
|